В «Плоской части» Киева, прилегающей с северо-запада к Подолу, находится серьезно поврежденный и остающийся загадочным комплекс археологических памятников «дружинного периода» (цв. вкл. 11). Его привлекательность для исследователей связана, главным образом, с находками вещей «скандинавского круга», входящих в состав погребений большого курганного некрополя. В отличие от погребений Старокиевской горы, захоронения в «Плоской части» М.К. Каргер объединил в Киевский могильник-II (Каргер 1958: 135). Кроме того, на этой же территории в 1863 г., вблизи Иорданской церкви на Богословском кладбище, на глубине полтора метра (2 аршина) был обнаружен монетно-вещевой клад. Сокровище находилось в горшке, от которого, к моменту обнаружения, сохранились лишь фрагменты. Монетную часть клада составляли 192 арабских дирхема 893/94-935 гг. чеканки. Среди монет необходимо отметить две – с ушками для подвешивания (припаянными или закрепленными заклепками (?)); девять – с пробитыми отверстиями; четыре – с граффити, напоминающими скандинавские руны. По некачественным прорисовкам несохранившихся вещей известны два серебряных пластинчатых перстня с завязанными концами, круглая серебряная подвеска с полусферическим, покрытым зернью, центром, к которому сходятся треугольные, также зерненые, сектора; кусок серебряной проволоки. Общий вес монет и перечисленных предметов: 1 фунт 37 унций 78 долей, что составляет 1563, 78 г. (Тизенгаузен 1867: 138-139; Беляшевский 1888: 137; Корзухина 1954: 84; Каргер 1958: 120-121; Зоценко 1989: 63-64; Гарбуз 1993: 74-83; Мельникова 2001: 136-137). Согласно рукописной сводке В.Б. Антоновича «Монетные клады города Киева», составленной в 1878 г., в состав «Иорданского клада», помимо выше указанного, входили еще два слитка серебра (ІРНБУ. Ф. І/7818. Спр. № 6. Л. 13).
Могильник и клад, судя по всему, были связаны с городищем, расположенным на Лысой горе (Юрковице). Городище находилось к северу от Щековицы, в верховьях Почайны, фактически вне пределов подольской зоны распространения культурного слоя IX-XIII вв. Оно представляло собой сдвоенный мысовидный выступ коренного высокого берега Днепра в 825 м от береговой линии остатков русла Почайны, образующего ныне узкий залив в сторону Оболони. Между Ще-кавицей и Лысой горой протекал ручей, известный по документам XVI-XVII вв. как «поток к Юрковому ставку». Южные подступы к Лысой горе, по свидетельству межевания владений Кирилловского монастыря 1530 г., были ограничены «валком старожитним» по первой террасе Почайны от «Юркова ставка» до «Болонья». Этот же «валок» у «Юркова ставка» упомянут и межевыми документами 1602 и 1691 гг. Сам же «Юрков ставок», как это явствует из Жалованной грамоты короля Сигиз-мунда киевским мещанам на гору Щековицу, в 1619 году размежевывал местности «съ тими людми, которіе между ставком и горою Щековицею и которіе въ долине Кудравца живуть». Из этого следует, что Юрков ставок находился непосредственно у подножия Щековицы, в долине водораздела «Юркова потока» – Почайны и Кудрявского ручья – Глыбочици. С севера эта местность ограничивалась существовавшим еще в начале XVIII в. «Иорданским потоком» с озером при выходе из оврага, отделявшим Лысую гору от плато Смородинского спуска. По данным записки Петра Развидовского (начало XVII в.), Иорданское озеро смыкалось с озерами Клашторным и Кирилловским, куда впадал ручей Сырец. На юго-западе, с напольной стороны, Лысая гора узким перешейком соединялась с Щекавицким плато, выводившим на дорогу к древнему Белгороду. Здесь до сих пор прослеживаются остатки земляной насыпи вала, который, по свидетельству исследователей XIX в., имел свое продолжение с юга на восток, до склона к террасе над новой Иорданской церковью. Со времени основания Богословского женского монастыря ок. 1710 г. при Иоанно-Богословской церкви, известной с 1684 г., яр Иорданского ручья получает название Богословского. Между этими ручьями, на террасе, прилегающей к Лысой горе, в усадьбе купца Марра (ныне ул. Кирилловская, 53-59) в 1832 г. К. Лохвицким были открыты руины церковной постройки из плинфы второй половины XI в. Согласно старокиевской легенде о «чуде Николая с полонённым половчином», восходящей к концу XI-XII в. и записанной в XVII в., эти руины могли принадлежать храму свт. Николая, что косвенно подтверждается фактом существования вблизи упомянутого яра еще в XVI в. церкви Николая Иорданского (Сборник материалов... 1874 II: 105-106; III: 59-60; Петров 1897: 28-45; Грушевський 1993: 92-95; Каргер 1961: 407-408).
 |
| Рис. 1. Киевский некрополь-II. Инвентарь погребения № 118 (НМИУ). Вещи из раскопок Н.Ф. Беляшевского 1899 г. в коллекции НМИУ. 1 – кольцо бронзовое; 2 – костяная накладка (целая и с утратами); 3-4 – шпоры; 5 – бронзовая рукоять кресала. 1-5 – инвентарь погребения № 118; 6 – аналогия рукояти кресала. По фотоматериалам НМИУ |
Наличие курганного могильника под Лысой горой, как и само название горы, с документальной четкостью фиксируются с конца XVII – начала XVIII в. Согласно «Решению о разграничении земель города Киева от земель, принадлежащих Киевскому Кирилловскому монастырю» 1701 года, некрополь располагался у подножья Лысой горы на первой и второй террасах за Щековицей, между «Юрковским» и «Иорданским» потоками, до начала подъема к Кудрявцу, открывавшему дорогу на юго-запад – к Белгороду: «А кгды вернулисмося мы, от того потока изъ монастыра паненского Иорданского, провадили насъ зъездомъ Лисой Горы панове майстроватыи Киевскии, на горы, до могилокъ, противъ тогожъ монастыря Иорданского, а особно противъ того яру, въ которомъ тотъ потокъ и гребёлку виделисмо, стоячихъ, показуючи, же яко ставокъ оный зъ низу, такъ тыи могилки на горе суть власною границею земель, межи Киевомъ и монастырем Кирилловскимъ будучихъ. А отъ тыхъ могылокъ оны, панове майстровыи, вели насъ до креста Данилового будучого край шляху, зъ Киева и отъ монастыря Кирилского до Белгородки лежачого» (Сборник материалов. 1874 III: 127).
Ныне Лысая гора в большей своей части уничтожена карьером кирпичного завода, работавшего до последнего времени. Исследования, проведенные в 1965 г. под руководством Е.В. Максимова, зафиксировали на остатках южного мыса горы площадью 60 х 40 м наличие слоя чернолесской и зарубинецкой культур. К зарубинецкому поселению конца II—I вв. до н. э. относились и вал из чернозема вместе с эскарпом по восточному склону останца. На юго-западной оконечности его была исследована углубленная каркасно-столбовая постройка с открытым очагом, которая по развалам двух гончарных горшков может быть датирована первой половиной – серединой X в. Кроме того, по восточному склону и в ложбине между южным и северным мысами горы, на территории старого Богословского кладбища, ближе к его юго-западному краю, были открыты 16 ингумаций в гробах, соответствующих христианскому обряду захоронения и датирующихся по незначительному инвентарю временем не ранее начала XI в. (Максимов, Орлов 1982: 63-72).
Как памятник археологии Киевский некрополь-II известен, главным образом, по погребениям, случайно открытым при различных строительных работах второй половины XIX в. В 70-х и 90-х гг. XIX в. Т.В. Кибальчичем и В.В. Хвойкой в этой местности были предприняты раскопки захоронений, но полное отсутствие вещественных материалов и документации исследований не дает возможности ни представить их обряд, ни установить его хронологию. По разрозненным сведениям в археологической периодике М.К. Каргеру удалось выделить 12 погребальных комплексов, обнаруженных в Плоской части Киева. По характеру обряда и инвентарю они были разделены на «рядовые погребения (трупоположения)»: № 88-93; «рядовые погребения (трупосожжения)»: № 102; «погребения знатных дружинников»: № 116-118; «погребения знатных женщин»: № 124-125 (Каргер 1958: 154-156, 164, 189-198, 208-211, рис. 36-40, 45, табл. XXVIII-XXXIX). При этом даже сам автор сомневался, все ли они принадлежали единому могильнику (Каргер 1958: 135).
Южную границу некрополя-II со стороны Подола и Щековицы, скорее всего, определяет группа курганов на первой и второй террасах юго-западной части южного отрога Лысой горы, исследованных Н.Ф. Беляшевским в 1899 г. при строительстве кирпичного завода Гудымы на усадьбах А.Д. Лурье и Д.С. Левина (бывшая ул. Верхнеюрковская, 14; ныне: ул. Нижнеюрковская, 4-6). Здесь, на возвышенном останце второй террасы, был раскопан один курган высотой до 4 м (по другим сведениям – 2 м) и окружностью у основания до 40 м, вошедший в историографию под названием «курган-могикан» (погребение № 118, реестр М.К. Каргера) (рис. 1). Под насыпью имелось камерное погребение, опущенное в яму 4,15 х 3,15 м, ориентированную по оси СВ - ЮЗ. В камере были расчищены остатки трех человеческих скелетов, находившихся вследствие древнего ограбления во «взвешенном» состоянии (Скрыленко, Беляшевский 1899: 75-79; Беляшевский 1903: 357-361, табл. XVIII-XIX; Каргер 1958: 191-195, рис. 37-40). В северном углу камеры был найден человеческий череп, под которым находилась одна шпора, близкая по профилю шипа к образцу из погребения в Бирке (Bj 710) (тип I с шипом «А» и петлею «1» по А.Н. Кирпичникову (Кирпичников 1973: 63-65); парная ей шпора, но типа IА, с чуть выгнутой скобой, была обнаружена в юго-западной части камеры у правой ступни, удовлетворительно сохранившегося скелета (рис. 1: 3, 4). Здесь же были обнаружены сильно окислившийся железный предмет; бронзовая фигурная рукоять кресала в виде «двух хищных птиц и бородатого мужчины между ними», у которого стальное огниво отсутствовало (группа III: 2 по Л.А. Голубевой (рис. 1: 5) (Голубева 1964). При упомянутом скелете, ориентированном головой на ЮВ, в вытянутом на спине положении, кроме второй шпоры, находились: три пастовых с ромбическими вставками бусин цилиндрической формы, бронзовая литая пуговка (у костей левой руки); костяная накладка на луку седла или футляр для лука (рис. 1: 2), плохой сохранности (под правой ступней), но сравнимая с находкой из погребения № 42 кургана в Шестовицах (Бліфельд 1977: 141, рис. 21); бронзовое литое кольцо (рис. 1: 1); серебряная, с позолотой по остаткам рукояти, оковка венца деревянной чаши (между костями голеней ног). В центре камеры был обнаружен миниатюрный стеклянный сосуд тюльпановидной формы с профилированным широким венцом.
Из этих вещей, в плане изучения межэтнических контактов населения, оставившего Киевский некрополь-II, интересными, являются рукоять кресала группы III и костяная аппликация с упомянутой шестовицкой аналогией. Согласно Л.А. Голубевой, с уточнениями Г.Ф. Корзухиной, находки таких огнив насчитывают одиннадцать экземпляров: девять в области камской веси; одно из погребения 14 Юмского могильника в Мари-Эл и последнее – в Киеве. Все эти кресала происходили из комплексов, не выходящих за пределы X в. (Голубева 1964: 130-132; Финно-угры и балты 1987: 113, табл. XLIV: 12; Корзухина 1976: 135-140). Художественный сюжет рукояти, обычно с разноплановыми вариациями, довольно широко представлен в декоративном искусстве средневековой Евразии. Как справедливо отмечала Г.Ф. Корзухина, орнитологическо-антропоморфный сюжет декора прикамских огнив может быть сопоставим с композиционными деталями (мужская фигура между двумя склоненными над ней птицами) синхронных им круглых подвесок, находимых в Скандинавии, на северо-востоке Германии и на Руси. Так, можно отметить находки на следующих памятниках: Бирка, кремация Bj 150 и детская ингумация Bj 762; Скеггесты, приход Барва в шведском Сёдерманланде (также в составе погребального инвентаря); Пренцлау на Иккере, земля Бранденбург (в составе клада); Седнев, курган 1 из раскопок Бранденбурга Н.Е., кремация; Белогорская Николаевская пустынь (ныне с. Горналь Суджанского района Курской обл.); Гнёздовский клад 1868 г.; деревня Васильки близ Суздаля, инвентарь курганного погребения (Новикова 1988: 73; Мурашева 2002: 133; Щавелев 2005: 96, рис. 1: 1).
Необходимо согласиться с Г.Ф. Корзухиной, что перечисленные артефакты, как и огнива третьей группы по Л.А. Голубевой, с рассматриваемым сюжетом, лишены «восточных черт» (Корзухина 1976: 139). Наличие на подвесках из Седнева и Гнёздова псевдожемчужного ранта, признаваемого шведскими археологами, начиная с Т. Арне, «неместным, несеверным» орнаментальным элементом, является весьма шатким аргументом в пользу «исламской» вуали художественного оформления данных украшений (Jansson 1989: 44). Поиски И. Янссоном и В.В. Мурашевой иконографического прототипа для этих подвесок в схеме бронзовых с позолотой аппликаций пояса Верхнесалтовского могильника, хранящегося в ГИМ России (Плетнева 1967: 162, рис. 40: 10) с методической точки зрения выглядят не совсем корректными (Jansson 1986: 88-89), хотя необходимо отметить, что привлекая в качестве архетипной аналогии салтовские бляшки, ученый оперировал прежде всего ременной аппликацией из комплекса Bj 845, действительно выполненной в классической традиции восточноевропейских номадов (Мурашева 2002: 132-133). Зеркальное противопоставление птиц относительно невыразительной человеческой фигуры на аппликациях исключает прямое заимствование их иконографии, а, вероятно, и семантической нагрузки, мастерами, изготовлявшими подвески и кресала, где клювы пернатых хищников развернуты к центру и склонены над головой бородатого мужчины.
Трудно с неопровержимой убедительностью доказать, действительно ли сюжет изображений названных подвесок имеет истоки в повествовании «Видений Гюльви» из «Младшей Эдды» об Одине и двух его воронах— Хугине и Мунине, которые вещают богу о виденном и узнанном в дневном полете «над всем миром» (Корзухина 1976: 137-139). Парные птицы по сторонам антропоморфной фигуры, в изобразительных мифологемах Севера I – начала II тыс. н. э. занимает одно из ведущих мест (Хлевов 2002: 210). С учетом того, что мужская фигура между птицами на подвесках данного вида не совсем точно воспроизводит иконографический канон Одина, в данном случае, скорее всего, имеет место изобразительное воплощение какого-либо мифического представления о магической помощи герою или эсхатологическом пророчестве. Приоритет же численности находок этих подвесок в Швеции и на Руси, где их местонахождения определяются памятниками с явным варяжским присутствием (Гнёздово, Седнев), небезосновательно предполагает связь первоисточников сюжета именно со Скандинавией и, возможно, с территорией вокруг озера Меларен.
Однако ни в Скандинавии, ни в Финляндии огнив с подобным сюжетом декора рукояти не найдено. Судя по всему, эти бытовые устройства имели сугубо местные коми-пермяцкие корни, как и подоснова семантики их изобразительного ряда находилась в мифологемах прикамских финно-угров. По крайней мере, объединение изображений птицы и человеческой фигуры в среде прикамских аборигенов известно со времени ананьинской культуры. На протяжении всего первого и начала второго тысячелетий (минимум до ХI в.) птицеподобные идолы с человеческим ликом на груди получают стабильное распространение, как на Верхней Каме, так и ниже названного ареала. Исследователи связывают эти произведения художественного литья с представлениями местного населения о священной птице, которая вносит человеческую душу в рай, а в конечном итоге, с культом пращуров и плодородия. Для родановского периода были характерны и сюжеты с развернутыми друг к другу птицами (Финно-угры и балты... 1987: 157; Оборин, Чагин 1988: 38, 58-63, илл. 64). Композиция изобразительной орнаментики этих огнив не может быть признана, в полной мере, традиционно местной. С учетом их узкой хронологии и более или менее локального распространения, можно согласиться с тезисом о заимствовании построения этого сюжета из соседних культур.
В качестве источника такого импорта, учитывая векторы художественно-ремесленных связей родановской культуры, здесь на равных могут выступать как мусульманский Восток, так и Север викингов. Существует вероятность заимствования идеи сюжета и через контакты Прикамья с Южной Сибирью, осуществлявшиеся трансконтинентальными путями «от Чина, конца Таньской династии и начала периода «пяти династий и десяти царств», до Рума времен императоров Михаила III и Константина Порфирогенета» (Даркевич 1976: 71-75). Во всяком случае, геральдические пары фениксов, удерживающих в клювах процветший ромб, весьма близки позе хищных птиц на рукоятях прикамских огнив. По мнению некоторых исследователей, это таньский символ победы; другие усматривают здесь воплощение идеи «мирового древа», имевшей семантические корни и в местной художественной традиции древних хакасов. Эти фениксы присутствуют в пальметтах известного золотого блюда из шестого кургана Копенского чаа-таса (VIII-IX вв.). Более того, среди древностей средневековой Хакассии эпохи тюхтятской культуры, следующей за культурой чаа-тас, синхронной финалу харино-ломоватовской и началу родановской культур на Верхней Каме, и в погребениях ГХ-Х вв. тюрков Алтая, выделяются кресала с ажурными железными окаймлениями в виде повернутых одна к другой птицеподобных фигур по обе стороны вертикального стрежня, – возможно, деривативный образ «мирового древа» (Кыз-ласов, Король 1990: 77-79, 137, рис. 25, 56, 57, таб. XXVIII: 1; XXIX: 42). Важно то, что пары птичьих изображений украшают футляры кресал. Сейчас практически невозможно установить, привнесена ли в орнаментику кресал третьей группы родановской культуры, вместе с заимствованием композиции, смысловая нагрузка первоначально чуждого для нее сюжета, будь-то изобразительное воплощение побед аббасидского халифа Абд ар-рахмана III ан-Насира (как предполагают Т. Арне и Н.П. Журжалина на примере упомянутых подвесок) или небесного полета Александра Македонского (как считают П. Лундстрем на примере подвесок и Л.А. Голубева на примере огнив и подвесок) или же легенды про Одина и воронов (в соответствии с мнением Э. Юнга – на примере подвески в кладе из Пренцлау и Г.Ф. Корзухиной на примере огнив и подвесок). Скорее всего, мастера, изготовлявшие эти кресала, переосмысливали заимствованную тему декора, соответственно мифологии или эпосу довольно узкой группы веси Верхнего Прикамья Х в., связанным с верой в духов пращуров или с практикой шаманской магии. Фрагмент кресала в инвентаре 118-го погребения Киевского некрополя-II – несомненный импорт из Прикамья. Но скандинавы, в том числе и киевские («лысогорские») варяги, действительно, как это подчеркнуто В.В. Мурашевой, могли воспринимать изобразительный фриз кресал данной группы в качестве иллюстрации сказания об Одине и его воронах (Мурашева 2002: 133).
Подтреугольная костяная пластина, вершина которой оформлена в виде зооморфной стилизации (рис. 1: 2), по своему назначению являлась декоративной накладкой на луку седла или, что предпочтительнее, исходя из размеров (195 х 90 мм), креплением футляра для лука или основания колчана (комплект накладок должен был быть парным), корпус которых мог быть выполнен в бересте (Кулаков 1990: 112-115; Андрощук 1999a: 104). Плохая сохранность вещи, затертость линий гравированного рисунка не позволяют проанализировать орнаментику накладки. Однако выступ вершины в виде головы зверя с подчеркнутыми шейными складками даёт возможность, по аналогии с накладками из шестовиц-кого кургана № 42, усматривать определенные черты североевропейской стилистики и в оформлении киевского образца. Нельзя исключать возможности изготовления шестовицких и киевской накладок в одной и той же декоративно-ремесленной традиции, удовлетворявшей вкусы «руськой» дружины. Существенным здесь являлось нанесение орнаментальной резьбы с использованием североевропейских зооморфных мотивов, в данном случае, южноскандинавского стиля «Mammen», на вещь, архетип которой восходит к вооружению евразийских кочевников. Принимая такую интерпретацию орнамента накладки из киевского погребения № 118, логично согласиться с датировкой всего комплекса не позднее начала 70-х гг. Х в., по времени появления вещей данной стилистики в Бирке, и, может быть более узко, 950-960 гг., по заключительной фазе Шестовицкого могильника (Андрощук 1999a: 53, 54-55).
Вблизи «кургана-могикана» на мысу террасы при строительных работах было вскрыто еще 5 погребений, но иного характера (№ 89-93, по М.К. Каргеру). Все они были совершены в грунтовых могилах, в деревянных, сбитых гвоздями, гробах. Скелеты были ориентированы головой на запад, с руками, скрещенными на груди. Присутствующий в четырех (№ 89-91, 93) погребениях инвентарь крайне беден: серебряное кольцо с чернью (на правой руке); такое же кольцо, серебряная и стеклянная бусины (у черепа); небольшой сосуд «с волютообразным (волнистым?) орнаментом, у правой ноги»; небольшой железный топор, слева от скелета (Скрыленко, Беляшевский 1899: 79, 93; Каргер 1958: 191-195). Детали обряда ничем не отличаются от христианских захоронений, исследованных в 1965 г. по северному склону второй террасы останца южного выступа Лысой горы.
В 500 м на юго-восток от погребения № 118 при исследовании в 1989 г. Подольской экспедицией Института археологии НАН Украины стратиграфического шурфа по адресу: ул. Юрковская, 1, была обнаружена подвеска-амулет в виде «молота Тора» (рис. 2: 1). Предмет был выточен из полированного аргиллита (черный глинистый шифер – Tonschiefer), имел форму трапеции со скошенным внутрь нижним основанием. Сквозное ровное в диаметре отверстие для продевания шнура было просверлено перпендикулярно широким плоскостям. Размеры тыльной плоскости амулета – 50 х 25 х 8 мм; внешней – 44 х 23 х 8 мм; сечение – 10 х 8 мм с уменьшением к верхнему основанию; диаметр канала сверления – 3 мм. Типологически подвеска из шурфа на Юрковской улице стоит в одном ряду с каменными амулетами «молотка Тора» из Mindresunde, Stryn, Sogn og Fjordane (Норвегия), изготовленного из стеатита-жировика (IX в., возможно первая его половина) (Petersen 1928: 145—146ff, fig. 170), а также из Йорка (York, Clifford Street, Великобритания), янтарь, X в. (Les Vikings 1992-1993: 328, № 385: d) и Бирки (Birka, Svarta jorden, Швеция), янтарь, середина – вторая половина X в. (Arwidsson 1989: 53-54, Abb. 8: 1, d). Формально такая форма может восходить к «молотовидным» привескам из железа типа D, выделяемого К. Штрём на материалах Бирки (Strom 1984: 129, 137-138, Abb. 15: 1).
Местонахождение указанного шурфа топографически (первая терраса) входит в зону Некрополя-II. Находка была извлечена из горизонта I второго культурного слоя (глубина залегания – 2,95-3,15 м от современной поверхности), практически на уровне подстилающего его аллювиального песчаного заноса. Совокупность находок горизонта, кроме амулета «молота Тора», составили медный гвоздь с полусферической шляпкой, фрагмент точильного бруска прямоугольного сечения из серого мелкозернистого песчаника, фрагменты черноморской амфорной тары, не поддающиеся типологической датировке, и правая берцовая кость человеческого скелета. Все перечисленные объекты, относительно содержащего их горизонта, пребывали во взвешенном состоянии. При этом сам горизонт был выделен по подстилающей и перекрывающей его прослойкам аллювиально-делювиального происхождения (Сагайдак, Сергеева, Тимощук 1989: 41-42). О возможности первичной принадлежности амулета к погребальному инвентарю может свидетельствовать его совместная находка с бронзовым гвоздем и фрагментом человеческого скелета, а также переотложенные вещи, обнаруженные в слое аллювиального заноса. Все вышесказанное, с определенной долей вероятности, позволяет принять место находки описанной подвески-амулета за крайнюю юго-восточную точку Киевского некрополя-II.
Следующее значительное погребение Киевского некрополя-II, попавшее в поле зрения исследователей, находилось в 250-300 м на север от шурфа 1989 г. Было обнаружено в начале 90-х гг. ХК в. (до 1894 г.) при планировочных работах на территории пивоваренного завода М.В. Рихерта (Риккерта) по адресу улица Кирилловская, 35. Топография местонахождения соответствовала подошве первой террасы восточного склона южного отрога Лысой горы. Обстоятельства находки и устройство могилы этого комплекса, получившего в реестре М.К. Каргера № 124, остались неизвестными (рис. 2: 2-16). По инвентарю, хранящемуся в ГИМ России (овальные фибулы), погребение могло принадлежать одиночной женской ингумации, совершенной в камере. Курганная насыпь на момент обнаружения была полностью спланирована. Комплекс весьма уверенно датируется по паре скорлупообразных фибул типа P 51 С3 и двум милиарисиям Романа I Лакапина, Константина VII Багрянородного, Стефана и Константина Лакапинов 928-944 гг. чеканки, превращенных в подвески. По всей вероятности, монеты, как и крестовидная подвеска из листового серебра, входили в состав ожерелья из одиннадцати стеклянных, трех сердоликовых, трех горного хрусталя, по одной пастовой (синего цвета), янтарной и серебряной с зернью бус. В ожерелье мог находится и литой из серебра наконечник ремня с приклепанным, также серебряным, ушком. Кроме того, среди инвентаря погребения имелись круглая небольшая серебряная фибула, декорированная сканью из рубчатой проволоки и зерненым орнаментом; пара серебряных височных колец с гроздевидными крупной зерни подвесками; кольцо из гладкой серебряной проволоки (диаметр 16 мм) с надетой зонной пастовой бусиной; кольцо из рубчатой золотой проволоки (диаметр 16 мм), концы которого были завязаны двойным с напусками узлом (Археологические известия и заметки 1894: 363-364; Baye 1896; ОАК 1898: 119, 237; Arne 1914: 56-57; Каргер 1958: 208-210, рис. 45, табл. XXVIII; Viking og Hvidekrist 1993: 75, 307-308, fig. 2, № 306; Путь из варяг в греки. 1996: 34, 82).
Естественно, наиболее яркой частью данного комплекса является пара скорлупообразных фибул. Украшения по типо-технологическим характеристикам можно признать идентичными, хотя продольное сечение одной из фибул больше соответствующего параметра другой на 2 мм: 112 против 110 мм, а у фибулы с меньшей длиной оказалось на 2 мм большим поперечное сечение: 73 против 71 мм. По типологии Я. Петерсена фибулы данного комплекса относятся к варианту P 51 С3 (Petersen 1928: 62, fig. 51). Их декоративное оформление по основным элементам, выделенным И. Янссоном для скорлупообразных фибул, соответствуют показателям: К «d» для отлитых вместе с верхней скорлупой репьев; Нс, Rc2, Sb – для монстров, заполняющих угловые (Н), на спинке (R) и по бокам (S) поля этой же скорлупы; Bd b и Kt f1 – для борта и канта нижней скорлупы (Jansson 1985: 67-81, 83, 101-105, fig. 52, 54, 56, 89-90, 92-93). Исходя из приведенных параметров, фибулы данного комплекса полностью соответствуют «нормальной» схеме типа P 51 С3 (Jansson 1985: fig. 52: C3, 56: c-d).
Среди скорлупообразных фибул, обнаруженных в Южной Руси, помимо пары из киевского 124-го погребения, известно еще три экземпляра этого варианта «нормальной» схемы 51 типа. Две из них входили в состав погребального инвентаря кургана № 53 (37) Шестовицкого могильника, раскопанного в 1957 г. Комплекс содержал трупосожжение на стороне. Фибулы находились в урне над пережженными человеческими костями (Бліфельд 1977: 144-145, табл. XIV: 2). Вместе с фибулами P 51 С3 находилась и «малая» литая круглая фибула типа Р 128 или тип II по И. Янссону. Комбинация данных артефактов скандинавского происхождения вданном шестовицком погребении, позволяет датировать комплекс заключительным периодом существования Бирки или, в периодизации разработанной Ф.А Андрощуком для Шестовицкого могильника, в пределах фазы II его функционирования, 900-950 гг. (Jansson 1984: 58-74; Андрощук 1999б: 92).
Фрагмент верхней скорлупы фибулы P 51 С3 происходил и из погребения, скорее всего кремации, случайно обнаруженного в ноябре 1987 г. при строительстве кинотеатра «Космос» в Вышгороде (ул. Киевская, 5, местонахождение удалено на полтора км к юго-востоку от детинца древнерусского городища). Ситуация находки осталась невыясненной. Курганная насыпь к моменту обнаружения не прослеживалась. По свидетельству строителей, вещь сопровождали пережженные кости и белесый пепел. Сохранилась лишь половина верхней «скорлупы» с боковым разломом; на поверхности отмечены следы пребывания в огне. Основные элементы орнамента соответствуют: Kd; Hc; Rc2; Sb, – композиционной схемы И. Янсона (Jansson 1984; 1985). Размеры фрагмента: 67 х 88 мм. Из этого же местонахождения, вместе с фибулой, в музей поступили биллоновая дисковидная подвеска и серебряное из рубленой проволоки, завязанное двумя узлами с петлей по центру, кольцо с напускной крупной шарообразной бусиной горного хрусталя. Вскоре после поступления вещи были выкрадены из фондов музея; запись о подвесках в инвентарной книге отсутствует. Подвеска представляла собой отлитый диск размером 23 х 20 мм с широким ушком, петля которого загнута на оборотную сторону и прижата к ней, расплющенным нижним концом. Поле диска было занято золотосканым орнаментом в виде четырех волют, основания которых образуют подобие ромбической фигуры. В центре ромба имелась сканая концентрическая фигура. Украшение соответствует группе филигранных подвесок североевропейского стиля «с четырьмя волютами» и весьма близко подвескам из погребений Bj 983 и 1161 в сопровождении фибул Р 51В и Р 52 (Duczko 1985: 36-38). По сопутствующим фибуле вещам, весь комплекс данного вышгородского погребения можно датировать в пределах первой половины Х в.
Вместе с овальными фибулами в состав инвентаря 124-го погребения входила и двусоставная серебряная круглая фибула (диаметр 35 мм) с накладным сканым декором. Почти четверть корпуса украшения выломлено, что фиксировалось актом поступления инвентаря погребения из Императорской Археологической Комиссии в Московский исторический музей от 1896 г. На обратной стороне нижней основы имелись игла и «петля для застежки» (вероятно, под кольцо-цеподержатель). Верхняя основа фибулы разделена на внешнюю и внутреннюю зоны, образованные кольцами из рубчатой проволоки, ширина внешнего кольца – 5 мм. От центра корпуса обе зоны такой же проволокой дополнительно делились на несколько разновеликих секторов. Четко просматривается четыре таких сектора, но их насчитывалось пять или шесть. Точное количество членений поля верхней основы установить не представляется возможным из-за вылома центра корпуса фибулы. Ширина сохранившихся секторов по хорде внешней зоны составляла: 7-9; 18-23; 18-23; 15-20 мм. Внутреннее пространство секторов данной зоны декорировано рядом гладкосканых окружностей диаметром до 3 мм. В меньшем секторе их три, в больших – шесть. Сканый узор рубчатой проволоки больших секторов внутренней зоны представлен скобами-сегментами, разделенными на две части отрезком нити, соприкасающейся с кольцом, ограничивающим данную зону. По сторонам скоб напаяны по две вертикально расположенные окружности, идентичные тем, что наблюдаются в секторах внешней зоны. В меньшем секторе этой зоны просматриваются лишь две окружности, подобные тем, что располагались по сторонам скоб больших секторов. Центр, судя по остаткам сканой нити по краям проема, имел, округлую форму и, возможно, представлял полусферическую выпуклость, не исключено, в виде вставки из камня.
Определенные черты сходства в композиции орнамента фибулы из погребения № 124 усматривается в скано-зерненой подвеске одного из поздних (70-е гг. Х в.) комплексов Бирки Bj 825 (Jansson 1985: 36-37, 175, 200-201). На данной подвеске дуги внутренней зоны, разделенные надвое, образуют в центре корпуса подобие квадрифолийной фигуры с выделенным окружностями и крупной гранулой центром (Duczko 1985: 39-40, fig. 30-31). Декор рассматриваемой фибулы целиком принадлежит художественной традиции Западной Европы оттоновского времени. Это т. н. «позднелангобардский стиль» («spatlangobardischen Stil»), получивший со второй половины Х в. распространение и заимствования, проявившиеся в стиле «Хиддензее» («Hiddensee») в регионах Южной и Центральной Скандинавии (Vierck 1984: 394-398). Поэтому, в вопросе о происхождении фибулы погребения № 124 нельзя исключать и североевропейского «импорта».
 |
| Рис. 2. Киевский некрополь-II. 1 – погребение № 1/1989; 2–16 – погребение № 124 |
Миру скандинавской материальной культуры принадлежит и крестовидная из листового серебра подвеска. По ее внешнему полю, образованному прямоконечным «греческим» крестом с расширяющимися лопастями, нанесен гравированный точечный рант, а в средокрестии выгравирована ромбическая фигура, перечеркнутая двумя диагоналями. Ушко для подвешивания изготовленное из узкой полоски серебра с продольным, в три ленты, рифлением, крепилось на одной серебряной заклепке. Метрические параметры подвески: крест – 27 х 27 мм; сечение листа – 3,5 мм; высота ушка – 5 мм (Недошивина 1983: 223, 224, рис. 1: 1; Путь из варяг в греки. 1996: 34, 82, № 724; Мусин 2002: 130, рис. 18: 4). Весьма близкими аналогиями данной подвеске являются кресты из погребения № 125 рассматриваемого некрополя и обнаруженный разведочными работами 2005 г. на посаде летописного Искоростеня в слое пожарища первой половины – середины Х в. (ЖЭ - 2005: Кор.-пос., № 65) (рис. 3: 1). Орнаментация фрагмента креста из погребения № 125, у которого были обломаны лопасти и ушко, в отличие от образца из погребения № 124 была нанесена пуансоном, без применения зубчатого колеса. Декор представлен кружковыми вдавливаниями, обрамляющими расширенные округленные лопасти и косым крестом в средокрестии, выполненным такими же кружками и без ромбической рамки. Орнаментация креста из Коростеня, как и на подвеске погребения № 124 нанесена зубчатым колесом и представляет собой косой крест, но тоже – без обрамления. Ушко крепления идентично с образцом из погребения № 124, однако фиксировалось одной серебряной заклепкой. Орнаментальная композиция средокрестия подвески погребения № 124 находит некоторое соответствие в крестовидной подвеске из листового серебра, входящей, вместе с овальными фибулами типа Р 51, в состав женской ингумации Bj 517. Отличия подвески из Бирки состоят в отсутствии креста в ромбической фигуре по ее центральному полю, а также в технике орнаментации: здесь декор выполнен концентрическим пуансоном (Graslund 1984а: 112, 114-115, АЬЬ. 12: 1).
Совсем иная традиция проявляется в паре идентичных серебряных височных колец с гроздевидными подвесками (рис. 2: 3, 5). Эти украшения входят в группу так называемых «серег волынского типа». Они составлены из зерни разной величины, опоясывающей в четыре зоны стержень основы. Три нижних пояса представлены крупной зернью и двумя зернеными поясами, гранулы нижнего из которых равны по величине «корневой», а верхний – из более мелкой зерни. Пояса разделены между собою кольцами из сканой проволоки. Средняя часть подвесок имеет вид конуса с нанизанными на него поясами мелкой зерни и скани. Крона представлена пояском из четырех мелких гранул, увенчанным крупной сферической гранулой. Длина подвесок 28 мм. Кольца диаметром 25 мм изготовлены из серебряного дрота сечением 3 мм, на них нанизаны четыре, по два с каждой стороны, пояска зерни.
В типологическом отношении височные кольца погребения № 124 принадлежат к наиболее распространенным артефактам группы, находки которых в различных комплексах отмечены в Юго-Восточной и Центральной Европе, включая Украину, Молдавию, Словакию, Чехию, Польшу и Балканы. Более узко рассматриваемые экземпляры можно сопоставить с типом 3 – Тeodor (Teodor2003: 178, fig. 1: 3-11, 2: 3-11) или же типом I вариантом 1 – Новикова (Новикова 1990: 109-111, рис. I: 1) или типом «С» – Рябцева (Рябцева 2005: 100-102). С.С. Рябцева выделяет два центра производства серег «волынского типа, С»: Балканы и Карпато-Поднепровский, с общей датировкой от последней четверти IX до начала XI в. (Рябцева 2005: 102). Благодаря довольно близкому сходству подвесок погребения № 124 с находками из кладов Рэдукэнень (Пруто-Днестровское междуречье), последняя четверть К—первая четверть Х в. (Teodor 2003: 178, 183-185, fig. 1: 6; 2: 6-7) и Токай (Верхняя Тиса), первая – третья четверти Х в. (Рябцева 2005: рис. 26: 1, 3, 6), этот киевский комплекс может быть датирован в пределах от конца К в. до 60-70-х гг. Х в.
В художественных традициях Юго-Восточной Европы выполнены также серебряная сферическая, покрытая зернью, бусина и превращенный в подвеску наременный наконечник, входящие в состав ожерелья погребения № 124. Поверхность бусины (диаметр 10 мм) украшена четырьмя зонами мелкой зерни, образующей равнобедренные треугольники (рис. 2: 12). Пояски треугольных фигур соприкасаются попарно в двух зонах – вершинами, в следующих двух – основами. Края канала бусины подчеркнуты ска-ными ободками. Подобную технико-композиционную компоновку узора можно наблюдать и на примере двух биконических бусин из погребения Bj 501, сопровождавшегося парою овальных фибул типа Р 51 С1 (первая половина Х в.). В. Дучко совершенно справедливо расценивает бусину из Бирки как подражание великоморавским образцам (Duczko 1985: 77, fig. 96; Chropovsky 1978: 31-32, 86, № 49).
С «позднехазарской» или «венгерской» школой художественной металлообработки связана подвеска, сделанная из наременного наконечника (рис. 2: 10). Ее размеры: 18 х 15 мм, ушко из серебряной в два каннелюра полоски на двух серебряных заклепках. Орнаментация украшения, представленная растительным сюжетом («лотос с крином»), находит соответствия в поясных бляшках класса XXVI (Мурашева 2000: 44, 91-99). Ближайшей аналогией этой подвеске могут служить бляшка и наконечник, также с приклепанными ушками, из камерного погребения № 49 (раскопки 1999 г. на территории Михайловского монастыря в Киеве), датирующегося третьей четвертью X в. (1вакш, Козюба 2003: 42, рис. 6: 4).
В одну группу с погребением № 124 можно включить и комплекс воинского захоронения № 116 с конем, обнаруженного в 1872 г. при постройке пивоваренного завода Н.Г. Хрякова на усадьбах № 43-47 по Кирилловской улице. Из инвентаря данного погребения известны «совершенно испорченный окисью меч» (Николаев 1873) «с железной рукоятью, украшенной серебряной насечкой» и медная булавка, «открытые вместе со скелетом человека и лошади» (Николаев 1873). К своему сообщению о находке В. Николаев приобщил и зарисовку «булавки» (Антонович 1872; Николаев 1873: 8-9; Каргер 1958: 189-190, рис. 36). Исходя из описания меча, можно предполагать, что его фрагмент в виде навершия рукояти, возможно, сохраняется в фондах Национального музея истории Украины под № В-5363, «найден вблизи Иорданской церкви» (рис. 3: 2). Черен рукояти самого меча крепится лишь на основании навершия. Треугольная главка соединена с основанием при помощи двух штифтов. С нижней стороны основания, у черенка – отпечатки торца деревянной рукояти овальной формы, размерами 32 х 15 мм. Диаметр шайб штифтов – 12 мм. Ширина навершия вместе с основанием – 88 мм, при высоте – 61 мм и сечении – 32 мм. По полю следы вертикальных насечек. Описанная деталь вполне соответствует рукоятям обоюдоострых мечей типа «Н» – Petersen (Кирпичников 1966: 76-77, № 23). Зарисованная же архитектором В. Николаевым бронзовая кольцевая фибула, декорированная зооморфными масками стиля «Borre», принадлежит к мужской одежной гарнитуре типа P 227.
В рукописных заметках В.Б. Антоновича в «Известиях об археологических находках» за 1877 г., кроме «обоюдоострого меча» и «пряжки с иглой древнегерманского происхождения», обнаруженных при земляных работах на строительстве завода Хрякова, упомянуты также: «...всадник, кольчуга, шишак, ... точильный камень в оправе, сережки из золотой и серебряной проволоки с бусинами, медальон из восточной монеты – половины VIII или конца IX вв.». Эти же заметки дают некоторые представления о стратиграфическом залегании комплекса, которому предшествовали находки «фундаментов погреба, медная посуда XVII в., монета Георгия Вильгельма Бранденбургского.» (1РНБУ. Ф. I/1185. Лл. 2-2 об.). Названные артефакты определенно характеризуют данное погребение как парное и камерное, дополненное захоронением коня, которое датируется в пределах X в., но не ранее его середины.
Что же касается происхождения «общей похоронной ямы» со «сваленными за раз» около 2000 мужских, женских и детских скелетов (по сведениям В.Б. Антоновича, до 4000 «общих» черепов), обнаруженной этими же работами (согласно Н.И. Петрову, – за два года перед ними, в 1870 г.), то еще Н.И. Петров видел в ней «один из результатов опустошения Киева в 1482 г. крымским ханом Менгли-Гиреем» (Петров 1897: 35-36). С учетом перечисляемых в рукописных «Известиях.» В.Б. Антоновича предметов, обнаруженных в этой яме, она могла в свое время разрушить и комплексы X-XII вв., в том числе и погребения Киевского некрополя-II (1РНБУ. Ф. 1/7785. Л. 1; Андрощук 2004: 38-39).
Группа курганных захоронений, концентрировалась и по двум первым террасам расщелины между южным и северным отрогами Лысой горы, где впоследствии находилась Иорданская церковь. В расположенной здесь усадьбе купца И. Марра (ул. Кирилловская, 53-59), при ее перепланировке в 1876 г., были обнаружены два погребения, насыпи над которыми, как и в предыдущих случаях, уже не существовали. Одно из них, № 117 по М.К. Каргеру, содержало мужской скелет и захоронение лошади, в проломе черепа которой был зафиксирован «большой камень» (Каргер 1958: 190-191). По описанию инвентаря, опубликованному В.Б. Антоновичем, к этому погребению принадлежали меч, сфероконический шлем, пара стремян, 8 наконечников стрел, топор и бронзовая с серебряной насечкой пряжка (Антонович 1879: 252-253; 1884: Отд. I, 43). Второе погребение, № 125 по М.К. Каргеру, описано как богатая женская ингумация (Каргер 1958: 210-211, табл. XXIX). В первоначальной рукописной описи В.Б. Антоновича с этой же находкой связывается инвентарь, явно принадлежащий как женщине, так и мужчине: «. скелеты, фибулы для застегивания корзна на плече, серебряные и золотые серьги, бусы из зеленоватого стекла, аббасидский дирхем с ушком халифа Абу-Джафара-аль-Мансура (754-775 гг.), брусок от точильного камня в виде четырехгранника, серебряные бляшки в виде креста с орнаментами, белый глиняный сосуд, украшенный криволинейным орнаментом, жженые человеческие кости, лошадиные кости, обоюдоострый меч с головней, железная часть шишака, стремена, наконечники стрел, поясная бронзовая пряжка с серебряной насечкой, железный наконечник копья, топор» (1РНБУ. Ф. I/7784. Лл. 2-2 об., 6-6 об.). Совмещение мужского и женского инвентаря в этой могиле упомянуто и в записке А. Роговича, сделанной сразу после данного археологического происшествия (Рогович 1876: 233-234). Совершенно справедливым следует считать заключение Ф.А. Андрощука о безосновательности разделения данного погребения на два комплекса (Андрощук 2004: 39-40). В данном случае, как и в предыдущем, имеем парное захоронение с конем, совершенное в двух саркофагах, опущенных в отдельные ямы, но под одной, некогда существовавшей, курганной насыпью.
 |
| Рис. 3. Киевский некрополь-II и синхронные древности. 1 – крестовидная подвеска, Искоростень; 2 – навершие меча, погребение № 116 (?); 3-21 – погребение № 117/125 |
Из перечисленных вещей мужского погребения комплекса № 117/125 в Национальном музее истории Украины ныне сохраняется лишь меч (В-4509; Кирпичников 1966: 80-81, № 51) (рис. 3: 21). Он имеет двусоставное навершие трехчастной формы. Его горизонтальное сечение, как и перекрестья, имеет овальную в плане форму. Орнаментация навершия, его основания и перекрестия представлена углубленными овальными ячейками, образующими трех- и четырехлистники; по центру боковин навершия, плотно друг к другу, нанесено четыре округлых углубления. Пространство между описанными выше элементами орнамента на всех деталях рукояти инкрустировано медной проволокой. На полотне клинка имелись клейма: с одной стороны – плохо различимая надпись, с другой, – орнаментальная композиция из косых крестов, трех параллельных вертикальных линий и незамкнутой окружности. Размеры, сохранившейся части меча, укладываются в следующие параметры: общая длина – 600 мм; навершие – 84 х 55 мм при толщине – 31 мм; высота рукояти – 95 мм; перекрестье – 98 х 12 мм, при толщине – 40 мм. Согласно типологическому ряду мечей эпохи викингов, образец из погребения № 117/125 может быть отнесен к двулезвийному оружию типа «Е», варианта 3, бытовавшего с начала IX по середину X в., с возможным выходом из употребления с середины IX в. (Petersen 1919: 75). Среди восточноевропейских мечей типа «Е» с подобным киевскому экземпляру клеймением полотна можно назвать образцы из непронумерованного погребения в Вискяутен и 131 погребения скалово-прусского могильника Линкунен. Оба эти восточнопрусских меча датируются по составу инвентаря в комплексах в пределах X в. (Muhlen 1975: 31, 100, Taf. 7: 2, 3; 40: 1). Из шведских образцов можно привести также два меча, хранящихся в Историческом музее Швеции в Стокгольме: Ga, Hedesunda sn, Ostveda, 8НМ 12016B; SHM 33136.
Кроме Киева, в Южной Руси известны еще два экземпляра мечей данного типа. Меч типа «Е» с орнаментацией второго варианта входил в состав инвентаря известного черниговского кургана Гульбище, датируемого самым началом X в. (Кирпичников 1966: 76-77, № 23; Каинов 2001: 57). Следующая южнорусская находка меча типа «Е» происходит из разрушенного могильника, связанного с поселением X в. в с. Пляшева (Радзивиловский район Ровенской области) на высоком левом берегу р. Стыр. По местонахождению меча (60-е гг. XX в.), могильник находился ниже, по этому же берегу, и прилегал к околице с севера (Свешшков, Школьченко 1982: 106). По способу нанесения орнаментации рукояти волынский экземпляр принадлежал к самому распространенному первому варианту типа без дополнительных декоративных элементов. В верхней части полотна клинка имелось клеймо «ULFBERHT» полной схемы, начало которого маркировано прямоконечным крестом. Среди восточноевропейских находок с такой схемой клеймения известен образец из погребения № 125 могильника Линкунен, X в. (Muhlen 1975: 31, 100, Taf. 7: 4). К южнорусским находкам мечей «Е» типа тяготеет и случайно обнаруженный фрагмент рукояти и полотна с территории распространения памятников салтовской культуры: с. Тетянивка Славянского района Донецкой области (Дедов, Шведов 1987: 262-263; Археологический альманах 1993: 55, рис. 67; Андрощук 1999a: 108, № 92, рис. 60).
Инвентарь женского погребения в комплексе № 117/125 известен по таблице на стеклянном негативе, отснятом в 1899 г. с витрины XI Археологического съезда в Киеве (Антонович 1879: 251-252; Антонович 1884: 42-44; Антонович 1895: 31; Антонович 1888: 118-119; Каталог 1899: 92-93, № 144-158; Arne 1914: 57). Согласно описанию В.Б. Антоновича, в его состав входила пара овальных фибул, но в музейные фонды поступила лишь одна. Эта фибула вместе с другими вещами погребения зафиксирована на стеклянной фототаблице. Фибула относилась к типу P 52 D (рис. 3: 16). Элементы ее декоративного оформления в классификации И. Янссона: Bd c1; Kt f1; M-falt b; Kr b, практически идентичны с экземпляром Pr.-M. V, 171, 7971:1 и повторяют мотивы декора (Bd c1; ristade dekor pa barden 84) фибулы P 52 А (Pr.-M. V, 172, 7971:5) из раскопок 1899 г. Я. Xейдека (J. Heydeck) в Вискяутене; Muhlen 1975: Taf. 42: 1; 30). Данное наблюдение примечательно в том отношении, что и меч мужского захоронения данного комплекса имеет определенные сходные черты с восточнопрусским материалом.
Овальные фибулы в составе инвентаря погребения были не единственными предметами «культуры женщин викингов». «У шейных позвонков» (Антонович 1879; Антонович 1884) или «на уровне поясничных позвонков» (Arne 1914) могли находиться две крестовидные с округленными расширенными лопастями подвески из листового серебра с пуансонным орнаментом (рис. 3: 4, 5). Описание одной из них, сохранившейся фрагментарно, было дано выше в качестве аналогии подвеске из погребения № 124. Вторая, также имела округленные по краям расширенные лопасти, обрамленные пуансонным кружковым орнаментом. Пуансонные отпечатки нанесены по полю подвески от центра средокрестия через всю плоскость лопастей, образуя прямоконечный крест. Ушко пластинчатое, узкое, без декоративного оформления, на двух заклепках. Данная подвеска, за исключением фиксации ушка, находит полную аналогию в подвеске из погребения Bj 480, которая имела ушко из пластины в три каннелюра с креплением из одной заклепки (Graslund 1984а: 113, Abb. 12: 4).
Бронзовая одежная двухэлементная игла, также входящая, исходя из предметов на указанной таблице, в погребение 117/125, соответствует выделяемой J. Waller группе «В» и находит аналогии в комплексах Bj 539, 844, 963, 966, 1159 (Waller 1984). Южно- или центрально-шведского происхождения, скорее всего, был и четырехгранный призматический с боковым отверстием в утонченной оконечности оселок из слоистого сланца (рис. 3: 20), весьма близкий по форме и материалу к образцу из Bj 573 (Sundbergh, Arwidsson 1989). Типично скандинавским (двойной и ординарный узел с петлей) является и способ завязывания серебряных проволочных – с рубленым ободом колец с напускными бусинами, среди которых шаровидная горного хрусталя бусина находилась в центре и пастовые зонные по бокам, а также присутствовали разновеликие шаровидная и зонная пастовые (рис. 3: 7—9). В то же время височные кольца с незамкнутыми концами, а также бронзовые пуговицы – типичные украшения и принадлежность костюма киево-русжих женщин. Несмотря на входящую в состав инвентаря женского погребения подвеску из дирхема 759/60 г. чеканки, по остальному вещественному окружению, комплекс 117/125, может быть датирован второй четвертью – серединой – третьей четвертью X в.
Возвращаясь к крестовидным подвескам данного комплекса, следует заметить, что двойной их учет с якобы утраченными экземплярами погребения № 117 (Недошивина 1983: 222; Мусин 2002: 130), является недоразумением, как и разбивка М.К. Каргером всего погребального комплекса на два отдельных захоронения. В типологическом отношении подвески погребений № 124 и 117/125 входят в совокупность крестов из листового серебра с пуансонным орнаментом, выделенных Й. Штекером в тип 1.2.2, – крест в условном круге, с расширяющимися округленными окончаниями лопастей. Исходная форма данного типа была обязана золотым крестовидным подвескам и фибулам, выполненным в стиле «полихромной инкрустации», а также фибулам из листового, покрытого штампованным орнаментом серебра, которые бытовали в христианской среде второй половины VII-IX вв. на территории от Британских островов до Франкских королевств (Staeсker 1999: 91-94, Abb. 20-27). А.Е. Мусин вводит в круг ранних прототипов («стадиальных аналогий») крестовидных подвесок Северной и Восточной Европы и кресты из листового золота, нашивавшиеся на погребальный саван франконской, алеманской и лангобардской знати периода массовой христианизации их королевств в VI-VII вв. (Мусин 2002: 143, рис. 53-55). Однако, в согласии со строгой типологией, эти нашивки объединяют равноконечные кресты, как с прямыми ветвями (типы 1.1.1., 1.2.1. по Й. Штекеру), так и с расширяющимися окончаниями, которые вписываются в условную окружность.
В принципе, предложенный А.Е. Мусиным «генерализирующий» иконографический подход к типологии христианской личностной атрибутики Руси, действительно, открывает более широкие возможности в изучении временных и территориальных подвижек в канонических христианских представлениях. Но в случае с древностями территорий начальной христианизации, каковыми являлись Русь и скандинавские конунгства до официальной организации христианской Церкви, совершенно закономерным выглядит вычленение регалий новой религии в особую группу – с более дробной типологической классификацией артефактов, что было характерно для неофитов.