Киевский некрополь-ІІ

Как показывает материал археологических комплексов дружинной эпохи Руси (табл. I), крестовидные подвески и накладки, датирующиеся до 80-90-х гг. X в., были изготовлены исключительно из серебра, в подавляющем большинстве – листового, но имеются и образцы литых крестиков (№ 9, 11, 16). Обращает внимание и тот факт, что в представленной сводке раннехристианской атрибутики Руси с мужскими комплексами уверенно связаны лишь два образца: Гнёздово, Днепровская группа, курган 4 и Тимерёво, курган № 417. К слову, в Бирке крестовидные подвески из листового серебра и скано-зерненые наперсные кресты (Bj 750, 660, 501) связаны, также, исключительно с инвентарем женских погребений (Graslund 1984а: 111, 114).

Крестовидная накладка из погребения № 49 раскопок 1999 г. на территории Михайловского Златоверхого монастыря в Киеве была изготовлена с применением более сложной технологии. Накладка крепилась на клапане остатков кожаной сумки в форме «сложенного письма» (тип 1 – Birka; Graslund 1984b: 143-146), располагавшейся у локтевого сустава с левой стороны скелета. Основу накладки составляла тонкая крестовидная пластина с тисненой линейной окантовкой, на которую были напаяны узкие полосы с псевдозерневым тиснением. Образованное этими лентами средокрестие имело форму ромба с выдавленной по центру основы концентрической выпуклостью. Благодаря лентам аппликации срединное поле креста выглядит углубленным. Фиксация накладки на сумку осуществлена серебряными заклепками по углам края перекладин. Подобная техника известна по крестовидным подвескам, объединенным Й. Штекером в тип 1.2.6., получившим распространение в конце эпохи викингов на севере Скандинавского полуострова (норвежский фюльк Тромс), в Лапландии и встречающимся на Готланде, а также в Шлезвиг-Гольштейне Stаескег 1999: 103-105).

Ушки для подвешивания крестов-тельников из листового серебра в представленной выборке сохранились лишь у пяти экземпляров. У № 5, 8 и 10 они были вырезаны из серебряной в три каннелюра полоски, крепились одной серебряной заклепкой. У образца № 19 лента ушка имела два каннелюра, сохранилось и кольцо подвешивания. Судя по рисунку В.И. Сизова, оно было изготовлено из серебряного дрота с концами, завязанными сложным, в спираль, узлом (манера узла данного образца, – в одном ряду со многими скандинавскими, в частности готландскими, дротовыми и пластинчатыми украшениями рук среднего и позднего этапов эпохи викингов (Stenberger 1958: Textabb. 23; Hardh 1976: Endformentyp 102). Образец № 7 имел ушко из серебряной гладкой узкой полоски и две, также серебряные, заклепки. Фиксаторы литых изделий отливались вместе с корпусом (№ 9, 11) или же изготовлялись из гладкой широкой полоски серебра и прикреплялись к корпусу подвески с помощью заклепки (№ 16).

Внешняя поверхность крестов-тельников из листового серебра декорировалась с помощью тиснения кружковым пуансоном (№ 4, 6, 7, 10, 14) или пунктирным зубчатым колесом (№ 5, 8). В орнаментике образца № 19 совмещены обе техники. Декор на образцах из листового серебра наносился по контуру креста («жемчужная обнизь») и в средокрестии. В трех случаях (№ 5, 6, 8) – это косые («андреевские») кресты, ветви которых опущены к вершинам «и»-образных вырезов между лопастями подвески, еще в трех (№ 7, 10, 14) – прямоконечные («греческие»). Причем у последнего образца средокрестие вписанного креста маркировано по сторонам его ветвей четырьмя, несколько увеличенными, пуансонными окружностями; такие же окружности образуют точечные кресты по краю лопастей подвески. Вписанный крест подвески № 10 ставрографически принадлежит, по нашему мнению, к виду «сдвоенных головчатых» и занимает лишь ее средокрестие. К тому же, прямоконечные крестчатые фигуры выбиты в поле лопастей этой подвески. Орнамент образца № 19 выполнен крупными пуансоннными окружностями, нанесенными в средокрестии и по концам лопастей: три полусферы «пирамидой». Кроме того, переход от средокрестия к лопастям этой подвески подчеркнут двумя зубчатыми линиями, нанесенными гравировочным колесом. Два креста из листового серебра были лишены орнаментации (№ 13, 15), при этом образец из 38-го погребения Заольшанской курганной группы Гнёздовского могильника был изготовлен из очень тонкой пластины. По местоположению возле пятна органического тлена, возможно, следа черепной коробки, нельзя исключать того, что данный крест мог быть и накладкой на головную повязку или матерчатый венец (Каменецкая 1991: 148, 168).

Литые кресты орнаментированы с помощью штампа. Декор подвески на ожерелье гнёздовского погребения Ц-198 (№ 11) нанесен в схеме, близкой листовому кресту из кургана № 27 Заольшанской группы того же могильника (№ 14). Отличия между ними лишь в оформлении средокрестия: у подвески ожерелья оно маркировано циркульным штампом, образующим кольцо с обозначенным центром. Штампом в виде «жемчужной обнизи» украшены и лопасти подвески из кургана 78/56 Шестовицкого могильника (№ 8). Кроме того, средокрестие и концы трех, недеформированных, лопастей этого экземпляра подчеркнуты циркульными «глазками». Подвеска из кургана 4 Днепровской группы Гнёздовского могильника (№ 16) была декорирована двумя, развернутыми один к другому, рядами треугольников, ограничивающих в средокрестии горизонтальные лопасти.

Ставрография представленных в таблице подвесок и накладок распределяется по нескольким типам в соответствии с конфигурацией лопастей. Наиболее представительную группу составляют крестовидные подвески и накладка из погребения 49/1999 Киевского некрополя-I из листового серебра с расширяющимися округлыми лопастями – тип 1.2.2. по Й. Штекеру. Данному типу принадлежат пять из шести сохранившихся подвесок и накладок с территории Южной Руси. Гипотетически к этому же типу могли относиться «три маленьких серебряных крестика», находившихся в составе ожерелья из сорока стеклянных и сердоликовых бус, а также саманидского дирхема Исма’ила I (892-907 гг.) из погребения, раскопанного 25 июня 1906 г. к востоку от руин древней Десятинной церкви, реконструируемого М.К. Каргером под № 14 (Вельмин 1910: 137; Каргер 1958: 142-143, табл. V: 2). К типу 1.2.2, по Й. Штекеру, входит и подвеска из ожерелья гнёздовского погребения Ц-301. Условно к этому же типу можно отнести подвески, вырезанные из дирхемов Мансура I (Саманид), 969/70 г., и Хусам ад-даула ал-Мукаллада (мосульская ветвь Укайлидов), 997 или 999 г. чеканки, входящих в состав, соответственно, погребений № 459/1977 и 417 Тимерёвского дружинного некрополя в Ярославском Поволжье. Из тимерёвских подвесок, более поздняя, относящаяся уже к первым годам после крещения Руси Владимиром Святославичем, отступает от канона типа в оформлении края лопастей: в данном случае они прямые. К тому же, комплекс, включавший эту подвеску, является в представленной выборке единственным, несомненно, мужским погребением.

Отсюда, количество известных на сегодня в дружинных комплексах Руси крестовидных подвесок типа 1.2.2, по Й. Штекеру, вместе с соответствующей ему накладкой на клапан сумки-ташки из киевского погребения 49/1999, датирующихся временем до официального принятия христианства (со второй четверти Х в.) или же в пределах десятилетия после 988-989 гг., может исчисляться 11 экземплярами. Территориально их местонахождения ограничены Средним Поднепровьем (Киев, Коростень – 8 экземпляров, при трех гипотетических), Верхним Поднепровьем (Гнёздово – 1 экземпляр) и Верхним Поволжьем (Тимерёво – 2 экземпляра). Что касается накладки из погребения № 49/1999, то ее усложненная технология при сохранении формы классических образцов типа, скорее всего, объяснима спецификой функции: накладка должна быть на излом прочнее подвески. Относительно вырезанных из дирхемов тимеревских подвесок следует заметить, что данные образцы, несомненно, произведены в местной дружинной среде и представляют собой угасание, а возможно и деградацию типа.

Близкими по технике исполнения к образцам 1.2.2., по Й. Штекеру, являются подвески из листового серебра из гнёздовских Заольшанской группы курганов № 5/1978, 27/1979, 38/1979, которые можно бы рассматривать в качестве вариантов указанного типа. Однако, с точки зрения абриса лопастей этих экземпляров, явственно усматривается отличная от совокупности крестов 1.2.2. традиция иконографии. Прямые лопасти креста из заольшанского погребения № 27 раскопок 1979 г. имели треугольное завершение – признак, находящийся в строгом соответствии с крестовидными подвесками типа 1.2.1. С (Staeсker 1999: 87, 89-91). К этому же типу и варианту можно отнести литую подвеску на богатом ожерелье погребения 198/1966 Центральной группы Гнёздовского некрополя, хотя, по линейно расширяющимся лопастям, данный образец, некоторым образом, сопоставим и с листовыми подвесками типа 1.2.2. Истоки крестовидных подвесок всей совокупности типа 1.2.1. Й. Штекер усматривает как в упомянутых выше золотых нашивках из погребений лангобардской знати VI-VII вв., так и в синхронных накладных и наперсных крестах и крестчатых застежках византийской Европы (Staeсker 1999: 90).

Лишенная декора подвеска из погребения № 5/1978 имела ромбические завершения лопастей. Точно такие же окончания и у подвески из клада в Озерах. Типологически такая профилировка окончаний креста характеризует образцы типа 1.2.6. Несмотря на то, что в Скандинавии эти кресты появляются лишь в XI в., наиболее древние прототипы крестов с завершением лопастей в форме ромба можно обнаружить во второй половине VI в. на территориях Византийской империи от коптского Египта до Балкан (Staeсker 1999: 103-105).

Крест, вырезанный из серебряной фольги, входивший в состав инвентаря погребения № 38/1979, имел широкие прямые лопасти. Й. Штекер отнес данный экземпляр к выделяемому им варианту «В» типа 1.2.4.: «...литые кресты, украшенные концентрическим пуансоном». Правда, сделал это с оговоркой, что данный образец непосредственно может быть соотнесен с дефинициями типа 1.1.2. («простые литые кресты»). Но по формальному сродству с крестовидной подвеской из камерного погребения № 12 первой половины Х в. некрополя эпохи викингов в Тумбю-Бинебек (Шлезвиг-Гольштайн), принадлежащей строго типу 1.2.4., данный гнёздовский крест может быть причислен к совокупности образцов последнего из названых типа (Staeсker 1999: 101, 410-412).

Если следовать дефинициям Й. Штекера, то изготовленный из очень тонкого листового серебра, лишенный орнаментации крест (скорее всего, накладка) из погребения № 38/1979 Заольшанской группы Гнёздовского некрополя, следовало бы отнести к образцам типа 1.1.1.: «.простые крестовидные подвески из листового металла различной («nicht einheitlich») формы». К варианту «А» указанного типа относятся равноконечные кресты, как из листовой бронзы или серебра, так и литые (Staeсker 1999: 82-84). Представляется, что совокупность образцов только что названных типов и их вариантов своим происхождением связана теснее с византийским миром, чем с европейским Севером или Северо-Западом (Staeсker 1999: 83-84, 86, 99-10).

Крестовидная литая подвеска из ожерелья кургана № 78/56 Шестовиц имела прямые и закругленные по концам горизонтальные и нижнюю лопасти, при том, что верхняя с ушком была сплющена на ребро. По своим формальным признакам подвеска в полной мере соответствует варианту «В» типа 1.2.4. – по Й. Штекеру. Образцы данного типа и варианта в первой половине Х-середине XI в. получают относительно широкое распространение: это Бирка, камерная женская ингумация № 968, женская ингумация, t.p.q. 906 г.; Готланд, 4 пункта; Шлезвиг-Гольштейн (подвеска из упомянутого погребения в Тумбю-Бинебек); Великобритания, 1 местонахождение. Наиболее близкие аналогии шестовицкой подвеске можно усмотреть в материале Готланда конца Х-середины Х в. Истоки типа, как уже отмечалось, восходят к византийским образцам, где крестовидные прямоконечные подвески, в том числе и с зауженной развернутой на ребро лопастью, бытуют на протяжении V/VI-X/XI вв. (Staeсker 1999: 99-101, 461-463, 478-479, № 67-68, 82). В этой связи, необходимо отметить довольно близкую аналогию шестовицкой подвеске, происходящую из заполнения «салтовского дома» второй половины VIII-IX в. городища Тепсень на Южном побережье Крыма (Майко 2002: 139, рис. 2: 5). С типом 1.2.4. B, по Й. Штекеру, можно связать и подвеску с прямыми равноконечными лопастями кургана 4 Днепровской группы Гнёздовского некрополя. Отдаленно этот образец напоминает подвеску из погребения Bj 968 (Graslund 1984a: 112, 114, Abb. 12: 5).

И наконец, равноконечная, с несколько расширенными лопастями, отлитая из серебра крестовидная подвеска из сборов С.И. Сергеева 14 июля 1899 г. в Гнёздове («курган 97» с дирхемом 913/14 гг. чеканки, Центральная группа). Данный экземпляр не находит аналогий в североевропейских материалах эпохи викингов. По рельефному линейному канту, который придает полю корпуса вид «ковчежца», этот образец вполне сопоставим с наперсными крестами VIII-XI вв., получившими широкое распространение в Юго-Восточной Европе, главным образом на территории балканских провинций Византии и Первого Болгарского царства (Марїановий-Вурвий 1987: 17, 60-62; Teodor 2003а: 92, fig. 20, 5; Teodor 2003b: 30, fig. 1: 2).

Таким образом, христианская атрибутика дружинного периода Руси до официального принятия христианства, по аналогии со скандинавским Севером эпохи викингов, позволяет выявить две традиции в иконографии крестов-тельников. Во первых – это ставрографические типы, возникшие на территориях Византийской империи с давно устоявшейся в массовом сознании населения христианской верой, во вторых – генетически восходящие к наперсным украшениям и накладной фурнитуре одеяний погребального обряда нобилитета меровингско-каролингской Западной Европы. Привнесенными скандинавами на Русь раннехристианскими крестами были кресты из листового серебра типа 1.2.2. – по Й. Штекеру. Именно к этому типу принадлежат все, кроме одного экземпляра, южнорусские находки наперсных крестов и крестовидная накладка, относящиеся к 900-920 – 950-970 гг. Этот тип явился исходной формой для литых крестов так называемого «скандинавского типа», которые представляют первую собственно «русскую» модификацию нательных крестов, датирующихся, если судить по наиболее ранним комплексам, после 950 г. (Гнёздовский клад 1993 г.; t.p.q. 950 г., – Путь из варяг в греки. : 49, № 171; Киев, Житомирская, 2, раскопки 1988 г., детское погребение № 1, вторая половина Х в. – Боровський, Калюк 1993: 9, рис. 5; Киев, усадьба Михайловского монастыря, раскопки 1999 г., погребение девушки № 49, середина-вторая половина Х в. – Івакін, Козюба 2003: 41-43, рис. 5: Б-2; там же, раскопки 1997 г., разрушенное женское погребение № 13, конец Х – начало ХІ вв. – Івакін, Козюба 2003: 39, рис. 1: 3). Переходным вариантом от крестов 1.2.2. к крестам «скандинавского типа» может быть признан литой экземпляр из парной камеры третьей четверти Х в. Ц-198 в Гнёздово, сочетающий в себе черты как крестовидных подвесок, вырезанных из листового серебра, так и крестов «скандинавского типа».

Массовое использование в качестве крестов образцов из листового серебра, как это демонстрируют вырезанные из дирхемов экземпляры Тимерёвского некрополя, намечается к 990-м гг. Свою основную функцию к моменту депозиции утратил и крест из клада в Озерах, тезаврированного после 1085 г. С процессом затухания моды на листовые кресты тельники связаны и опубликованные А.Е. Мусиным крестообразные оковки из погребений середины XI – второй-третьей четвертей XII в. периферийных некрополей Новгородской земли (Мусин 2002: 127, 129, рис. 18: 14-15). «Оловянный» же крест из погребения № 26 могильника Федово (XI в.), судя по изображению (Мусин 2002: 129, рис. 18: 12), может являться привеской к церковной утвари (например, к кадилу или кацее) или облачению. Подобные крестчатые привески получают широкое распространение в богослужебной практике уже в ранневизантийское время (Марїановий-Вуіовий 1987: 10-11), т. е. данный артефакт можно рассматривать как свидетельство укоренившейся христианской веры и церковной организации. Относительно же введенного А.Е. Мусиным в разряд крестовидных подвесок и накладок из листового серебра «креста» из богатого детского погребения № 110 Киевского некрополя-I, следует заметить: данный предмет, на самом деле, пластинчатая крестовидная фибула западно-балтской схемы, типа «zem. 39: 8b», бытовавшего с конца VIII по XI в. в среде куршей, ломатов и скальвов (Lietuvos TSR 1978: 68-69).

Вернемся непосредственно к анализу Киевского некрополя-II. При работах 1876 г. здесь было открыто и грунтовое в деревянном гробу безынвентарное погребение (в реестре М.К. Каргера под № 88). Стратиграфически оно расположено на уровне подошвы фундамента кирпичного здания XVII в. и, скорее всего, никакого отношения к Некрополю-II не имеет. То же самое можно сказать и о кремации под № 102, открытой вблизи позднесредневекового погребения № 88. Остатки данного трупосожжения, совершенного на стороне, были накрыты перевернутым вверх дном горшком, что характерно для погребальных обрядов пражских культур. Сама же урна, «из белой глины, сделанная на гончарном круге», с волнистым орнаментом по верхней части тулова, вполне соответствует посуде так называемого «пастырского типа», иногда встречающаяся на пеньковских памятниках Среднего Поднепровья. Комплекс погребения № 102, без особой натяжки, можно отнести к VI-VII вв.

Некрополю-II могли принадлежать и погребения, совершенные по обряду ингумации, под невысокими насыпями с западной ориентацией погребенных, раскопанные В.В. Хвойкой по северному берегу Иорданского ручья в усадьбах № 59-61 по Кирилловской улице. В составе погребального инвентаря, суммарно и кратко описанного В.В. Хвойкой, имелись серебряные бусы и височные кольца, украшенные зернью. Даже при особо отмеченных «нередких находках серебряных дирхемов VIII в., использованных в качестве подвесок в ожерельях» (Хвойка 1913: 53-54), данная группа захоронений соотносится с древностями Х в. Сложнее обстоит дело с интерпретацией открытых здесь же кремаций (Хвойка 1913: 57). По таким особенностям их устройства, как сожжение на стороне, наличие на древнем горизонте площадок ритуальных кострищ, помещение одиночной урны в небольшой округлой яме, нельзя исключать их принадлежность к эпохе, предшествующей курганным захоронениям, с элементами материальной культуры дружинной киево-русской среды. Наиболее вероятное время совершения таких кремаций – ранняя стадия культуры типа Луки-Райковецкой-VIII – самое начало IX в.

Историографически к Некрополю-II обычно причисляют и несколько сот небольших 1-2,5 м высоты курганов, обследованных В.В. Хвойкой на плато над усадьбой № 71 по ул. Кирилловской. Судя по инвентарю раскопанных им здесь погребений по обряду ингумации, они могут быть отнесены, в целом, к Х в. (Хвойка 1913: 54). Однако расположение этой курганной группы связано, скорее, с Лукьянов-ским плато в районе сегодняшнего стадиона «Авангард», чем с могильником у подножия Лысой горы. Не имеет отношения к Некрополю-II и грунтовый могильник, открытый и частично раскопанный тем же исследователем на краю плато над усадьбой № 81 по ул. Кирилловской (Хвойка 1913: 54-55). Это кладбище, согласно зафиксированному здесь обряду (в деревянных гробах сбитых железными гвоздями, ориентация костяков – западная) и инвентарю, подобному погребениям, открытым по склону Лысой горы в 1965 г., может датироваться концом Х – началом ХI в. и принадлежать христианам одного из поселений на северо-западной околице Киева, может быть – Дорогожичей.

Имеющиеся на сегодня сведения позволяют представить Некрополь-II в виде курганного поля, вытянутого на первой и второй террасах подножия Лысой горы с юго-востока (со стороны города) на северо-запад (в сторону Дорогожичей и Кирилловских высот), протяженностью до 1250-1300 м. Ширина этой полосы вглубь террас, по оси юго-запад-северо-восток, составляла до 150 м. По оврагам, ограничивающим южный и северный отроги Горы, курганы могли подниматься вдоль Юрковского и Иорданского ручьев на расстояние до 500 м («курган-могикан» с окружавшими его грунтовыми могилами и группа небольших курганов по северному берегу Иорданского ручья). Эти курганы принадлежали одному хронологическому срезу в пределах Х в. Вероятнее всего, их захоронения совершались, исключительно, по обряду ингумации. Наиболее ранние из них можно отнести к середине-началу третьей четверти Х в. Это погребения № 116, 124, 117/125, возможно, группа небольших курганов по второй террасе вдоль северного берега Иорданского ручья. Наиболее поздние языческие захоронения могильника представляет «курган-могикан» на второй террасе по северному берегу Юрковицкого ручья. По представленному выше анализу инвентаря, этот комплекс может быть датирован 70-ми гг. Х в.

Как с ранними, так и с поздними погребениями Некрополя-II хорошо увязывается тот культурный слой городища, который репрезентирует постройка, открытая раскопками 1965 г. на юго-западной оконечности останца южного отрога Лысой горы и датируемая авторами исследований первой половиной – серединой Х в. Не противоречит связи Некрополя-II с населением этого городища и хронология клада, обнаруженного в 1863 г. в ложбине между южным и северным отрогами Горы, младшая монета которого была чеканена в 935 г. На четырех монетах клада были нанесены скандинавские рунические граффити, которые могут быть интерпретированы как отдельная, у края монетного поля начерченная руна «u» (дирхем 899/900 г.) или же как лигатура и начальные буквы древнеисландского «kuþ» – «бог» (дирхемы 899/900, 920/21, 922/23, Насра ибн Ахмада, 414-943, со сбитым годом чеканки). При этом на дирхеме 920/21 г. лигатура «kuþ» соединена с руной «t» – «Тюр» (Мельникова 2001: 136-137, включенная автором в комплекс монета из коллекции AR5246 в Музее исторических драгоценностей Украины чеканки 940/41 г. с граффити в виде руны «sól», на самом деле, к составу клада 1863 г. не принадлежит). Эти граффити, вместе с чисто скандинавскими изделиями в составе погребений Некрополя-II, рассмотренных в каталоге артефактов, убедительно свидетельствуют о присутствии в начале Х в. выходцев из Скандинавии среди обитателей городища на Лысой горе.

В конце Х – начале XI в. Некрополь-II трансформируется в христианское кладбище, хотя жизнь на городище не прекращается, и некоторые христианские могилы, фиксируемые вблизи «кургана-могикана» и в ложбине между отрогами Горы (раскопки 1965 г.), продолжают нести в себе черты дружинной обрядности (наличие деревянных ведер с коваными железными обручами в инвентаре некоторых погребений). Относительно же трупосожжений, фиксируемых в этой местности исследователями XIX в., можно сказать, что они предшествовали появлению дружинных ингумаций. Прямой континуитет между этими обрядами на данном могильнике не прослеживается. Скорее всего курганные захоронения перекрыли могильник с типичным полянским обрядом грунтовых урновых сожжений с разрывом минимум в столетие.

Вероятно, в VI-VII, а затем в VIII – начале IX в. на Лысой горе имелись поселения, использовавшие укрепления зарубинецкого городища, с населением которых связаны погребение № 102 с кремацией под перевернутым керамическим сосудом и обнаруженные В.В. Хвойкой урновые трупосожжения с ритуальными кострищами. Поскольку на самой Горе слои указанного времени отсутствуют, невозможно говорить и о какой-либо непрерывной связи между пеньковскими древностями, древностями типа Луки Райковецкой и «дружинной культурой» Руси. По мнению В.Б. Антоновича, поддержанному П.П. Толочко, славянское поселение на Лысой горе являлось третьим образующим Киев пунктом – Хоревицей. Для обоснования данного предположения П.П. Толочко использует летописную статью 1171 г. с эпизодом взятия Киева княжеской коалицией во главе с Андреем Боголюбским. Согласно Летописи, войска Андрея Юрьевича, после трехдневной осады, спустились с Дорогожичей: «... Серховицею и ринуша к ним [войску Мстислава Изяславича], долов оу задъ Мьстиславу...». По диспозиции битвы наиболее вероятным маршрутом движения осаждающей стороны, с Дорогожичей на Подол, мог быть спуск вдоль Юрковицого ручья. Следовательно, Серховица (имеющееся разночтение – Сереховица) – это позднейшая Юрковица—Лысая Гора. По звучанию же, «Сереховица имеет много общего с типичным древнерусским выражением «Сехоревица», с перестановкой второго слога» (Толочко 1972: 68—69; Толочко 1983: 48). Однако, этимология названия «Серховица—Сереховица» из летописной статьи 1171 г., которое может относиться к позднейшей Юрковице—Лысой горе, объяснима через древнерусское «серехькъ» – неровный, грубый, косматый по отношению к пересеченной местности. Рельеф ландшафта предгорий Юрковицы и взвозы по ее склонам на плато коренного берега Днепра вполне подходят этому определению.

Новое освоение и, вероятно, обновление укреплений Лысой горы происходит, как свидетельствуют рассмотренные выше материалы, не ранее второй четверти – середины Х в. В это время данный пункт играет роль укрепленного дружинного лагеря на ближайших с северо-запада подступах к собственно Киеву: Подолу, Замковой горе и обширному могильнику на территории будущего Верхнего города. По отношению к этим градообразующим структурам, городище на Лысой горе выступает вторичным образованием. Выразительные материалы, которые можно было бы синхронизовать с наиболее ранними горизонтами Подола или комплексами Некрополя-I, как в слое городища, так и в погребальном инвентаре Некрополя-II, практически отсутствуют. Восходящие к IX в. мечи типа «Е» и «Н», происходящие из обнаруженных тут в XIX в. погребений (Каргер 1958: 190-191, 217; Кирпичников 1966: 76-77, 80-81), не меняют исследовательской картины. На фоне остальных артефактов «варяжского времени», найденных в этой местности, они вполне могут быть датированы серединой – первой половиной Х в. Сведения же В.В. Хвойки о дирхемах VIII в. проверить невозможно. Но, даже если эти монеты-подвески действительно присутствовали в ожерельях погребенных на северном берегу Иорданского ручья, то, как показывает инвентарь погребения № 125, ранние монеты могли принадлежать комплексам Х в. Поэтому отчасти можно согласиться с Г.С. Лебедевым, видевшим в комплексе памятников Лысой горы «государственную крепость», находящуюся под контролем верховной власти, основной контингент которой составляла варяжская часть княжеской дружины (Булкин, Дубов, Лебедев 1978: 13-14; Лебедев 1985: 240-241).

Однако материалы городища на Лысой горе и прилегающего к ней курганного могильника во многом противоречат построениям ученого. Данные, которые бы свидетельствовали о существовании здесь «ко времени после 882 г., когда «поиде Олег» из Новгорода, «особого торгово-ремесленного центра», отсутствуют. Нельзя ничего сказать и о выгодах расположения Лысой горы в целях контроля «важного перекрестка» сухопутных и водных путей. Этот тезис Г.С. Лебедева был аргументированно опровергнут П.П. Толочко (Толочко 1983: 48, 50). Неубедительно выглядит и отождествление городища на Лысой горе с «Самбатасом» Константина Багрянородного. Данный топоним, судя по всему, является балтской калькой ойконима всей территории Киева середины Х в., но не отдельно его «кастрон-а» – «каструм-а» (Зоценко 1994: 126—132). То, что верно было подмечено Г.С. Лебедевым – это экстерриториальность крепости на Лысой горе относительно Киева и размещение здесь варяжской дружины, однако, не князя Олега, а какой-то иной, появившейся в Киеве не ранее середины Х в.

В оказавшихся известными погребениях начальной фазы функционирования киевского Некрополя-II, явственно выступает сочетание вещей скандинавского и восточного происхождения (сердоликовые, горного хрусталя и пастовые бусы, получившие в Х в. распространение на европейском континенте из районов Ближнего Востока и Закавказья, – погребения № 124, 125; сфероконический шлем из погребения № 117; дирхемы – погребение № 125, клад, возможно, курганы на Иорданском ручье). В меньшей мере, здесь присутствуют византийские монеты и местные, но изготовленные по византийским прототипам, украшения. Погребение № 124 содержит милиарисии и височные кольца так называемого «волынского типа». Приняв во внимание данное обстоятельство, можно предположить, что скопление импортных вещей в синхронных погребениях одного локального участка некрополя является результатом интенсивного, но не продолжительного контакта погребенных или их окружения с регионами на Востоке и Юго-Востоке средневековой Ойкумены. Наиболее вероятный характер такого контакта может быть определен в рамках военной экспедиции. Исходя из хронологии указанных комплексов Некрополя-II, можно с определенной степенью вероятности предполагать их связь с оставшимися в живых дружинниками, ходившими летом 945 г. в Арран. Согласно Ибн-Мискавейха и Мовсеса Каланкатваци, русы шесть месяцев провели в столице Аррана (Агвана) – Бердаа (Партава), откуда ушли «с большой добычей» после эпидемии и под натиском возмущенного грабежами местного населения (Пашуто 1968: 101—103; Сахаров 1980: 184-185, 189-190, 204-208). Последующие события истории этого экспедиционного корпуса князя Игоря можно представить следующим образом. Возвратившиеся в Киев летом 946 г. после казни древлянами князя, в то время, когда Ольга и Святослав осуществляли карательные меры в древлянской земле, его остатки вынуждены были остановиться на северо-западной околице Нижнего города, где было необходимо обновить заброшенные укрепления, перекрывавшие подступы к городу со стороны древлян.

О связи обитателей форпоста на Лысой горе с юго-западным Прикаспием как нельзя лучше свидетельствует и 192 дирхема найденного здесь клада. В династическом отношении основу сокровища составляли монеты Саманидов, вышедшие с дворов Шаша, Самарканда, Андераба, Балха, при наличии чекана Нишапура, Мерва, Пенджхира с 895/6 по 935/36 гг. Доминанта (127 экз.) клада выпадала на дирхемы ал-Амира ас-Саид Насра II, 914-935/36 гг. К чеканке Саманидов следует добавить единственный саффаридский дирхем Тахир ибн Мухаммад ибн Амра, чеканенный в Фарисе в 905/06 г. Характерна также примесь болгарских подражаний монетам Насра II – 12 экземпляров (Зоценко 1996: 67). Состав клада фактически является моментальным снимком с денежного обращения южного и юго-западного Прикаспия, связанного с центральными провинциями саманидского Мавераннахра. По свидетельствам источников, основным узлом, торговым перекрестком середины Х в. в регионе выступал Дербент, где сходились товаропотоки из Мавераннахра, Ирана и Индии (Кудрявцев, Шихсаидов 1979: 136-138). При условии, что Дербент в походе 945 г. являлся главной базой русов (Пашуто 1968: 101), именно здесь могло быть получено подавляющее количество монет Иорданского клада 1863 г. Болгарские же подражания были присовокуплены к сокровищу уже на обратном пути дружины в Киев.

Обустройство форпоста на Лысой горе после 945 г., возможно, коснулось и укреплений северозападных границ Нижнего города в целом. Во всяком случае, упомянутый в 1530 г. «валок старожитний», от «Юрковицкого ставка», «через Болонье» на восток до Почайны – Днепра (Петров 1897: 41, 44-45), практически совпадает с ориентирами, приведенными летописцем при вокняжении Владимира Святославича на великокняжеском столе в 980 г.: «.и стояше Володимиръ обрывся на Дорогожичи, межи Дорогожичемъ и Капичемъ, и есть ровъ и до сего дне». Если принимать за «Капичь» – капище Волоса, на месте которого, согласно легенде XVIII в., была поставлена церковь св. Власия – Введенская, то «ровъ» приведенного фрагмента из «Повести временных лет» и «валок» межевания 1530 г., вполне могли принадлежать одной и той же оборонной линии. Весьма правдоподобно, что после 980 г. по этим же укреплениям прошла трасса обороны Подола «столпием отъ Горы оли до Днепра», о котором упоминает летописная статья 1161 г. Таким образом, вопреки сложившемуся мнению, памятники Лысой горы рассматриваемого времени являются экстерриториальной по отношению к городу топографической структурой, к тому же вторичной, в сравнении с хронологией нижних горизонтов Подола и ранних погребальных комплексов Некрополя-I.

Литература

 Показать / Скрыть текст

В.Н. Зоценко (Киев) //// Славяно-русское ювелирное дело и его истоки. Материалы Международной научной конференции, посвященной 100-летию со дня рождения Гали Фёдоровны Корзухиной (Санкт-Петербург, 10-16 апреля 2006 г.). – СПб. : Нестор-История, 2010.