Проблема выделения памятников V-VI вв. на Северном Кавказе.
Долгое время погребения V в. на Северном Кавказе не находили, и потому их место искусственно заполнялось памятниками других периодов. В них пытались найти отдельные признаки, которые могли бы служить подтверждением такого поиска. Первые достоверные погребения V в. были разрушены уже в XIX в. кладоискателями, разграбившими могильник Верхняя Рутха у сел. Кумбулта в Северной Осетии (рис. 12, 9-12; 14, 14-20). Найденные вещи были вырваны из их естественного окружения, и нужно было хорошее знание аналогий, чтобы правильно дифференцировать коллекцию (таких знаний на рубеже XIX-XX вв. ещё не было). Кроме того, вещи V в. были смешаны в коллекции с похожими, на первый взгляд, вещами более позднего времени, также обтянутыми золотым листом и усаженными цветными вставками. Поэтому, хотя П.С. Уварова, как говорилось в предыдущем разделе, и отнесла их к «IV-V вв.», опираясь на весьма отдалённые аналогии из меровингской Бельгии, [1] находки из Верхней Рутхи не могли послужить опорой для последующего правильного выделения могил V в. на Северном Кавказе.
На рубеже XX в. начали постепенно накапливаться важные аналогии. Д.Я. Самоквасов правильно датировал V в. раскопанные им ранее могилы у Новогригорьевки на Украине. [2] В 1927 г. Т.М. Минаева сделала ценный обзор степных погребений V в. [3] В нём она вернулась и к коллекции из Верхней Рутхи, повторив ошибку П.С. Уваровой: найденные там сбруйные пластинки степных типов и инкрустированные двупластинчатые фибулы она отнесла к одному времени с брошами, также инкрустированными и имеющими головки птиц по ободу. [4] Этим надолго было намечено смешение в одну группу действительных вещей V в. и не имеющих аналогий вне Северного Кавказа инкрустированных изделий более поздних периодов. Такому смешению благоприятствовала полная неразвитость хронологии древностей эпохи переселения народов в Крыму, где всё разнообразие вещей IV-VII вв. искусственно «спрессовывали» в одну группу «готских» древностей IV-V вв., игнорируя археологическую систематизацию и опираясь лишь на римские монеты из погребений и даже из засыпи. Большим препятствием в создании хронологии всегда было отставание с публикациями фактического материала. Поэтому совершенно незамеченным прошло открытие М.И. Ермоленко 7-8 сентября 1923 г. за Вольным Аулом (г. Нальчик) погребения с обильным инвентарём V в. (рис. 9, 1-21). Инвентарь сохранился в Нальчикском музее в том виде, как он был нашит на картонный планшет самим автором раскопок; уцелела и инвентарная книга 1923 г. с собственноручными записями М.И. Ермоленко (к сожалению, в последующие инвентаризационные книги музея эти ценнейшие данные не переносились). [5]
Возможно, имелось одно погребение V в. на участке могильника на р. Гиляч, раскопанном Т.М. Минаевой в 1939-1940 гг. Это могила 18, инвентарь которой не был опубликован, и о нём можно судить лишь по приблизительным ссылкам на формы керамики, схематическому рисунку очень заржавленных удил и плану погребения. [6] На плане видна большая пряжка с четырехугольной подвижной обоймой, округлой рамкой и массивным хоботковидным язычком, далеко выступающим за рамку. Такие пряжки появились с V в., но встречались и позже, наравне с более поздними вещами. Удила также могли бы относиться к V в., насколько можно судить по крайне схематичному рисунку. В V в. часто встречается обкладывание концов железных псалиев головками-наконечниками из цветного металла. Труднее судить о керамике: в качестве аналогий Т.М. Минаева указала на опубликованные сосуды из гораздо более поздних могил. Так что и могила 18 могла быть на самом деле моложе V в. Но это единственная могила в раскопках 1939-1940 гг., которую предположительно можно отнести к ранней дате. Все прочие, отраженные в публикации 1951 г., — VII в. Не было могил V в. и в раскопанном в 1949, 1953 гг. могильнике Байтал-Чапкан в Черкесии. [7] Тем более нет никаких элементов V в. в таких поздних могильниках, как Борисово, Пашковский I, Верхний Чирюрт, [8] облик которых определяют прежде всего части геральдических поясных наборов и сопутствующие им другие вещи.
Отсутствие на Северном Кавказе погребений V в., естественно, ставило исследователей в трудное положение, побуждая их искать древности V в. среди имеющихся материалов. В 1951 г. Т.М. Минаева писала: «В общем комплексе инвентаря Гилячских могильников выделяются некоторые предметы, наиболее показательные для определения времени этого древнейшего периода. Это прежде всего предметы с инкрустацией», [9] которые она сопоставила не по форме, а только в самом общем виде, по технике, с керченскими. «Инкрустации сопутствует ещё один мотив — изображение головы хищной птицы. Эти два художественных приёма ювелирного искусства нередко объединяются в одном предмете, ярким подтверждением чему служат и северокавказские находки». [10] Тем самым был временно снят вопрос о существенном отличии форм северокавказских инкрустированных изделий из Гиляча от керченских. В 1951 г. Т.М. Минаева сводила это различие лишь к разному качеству изделий, к разной их ценности: «Изделия с инкрустацией... в IV-V вв. ... приобрели массовое распространение и употреблялись почти всеми слоями общества на весьма широкой территории. Мастерские в это время стали выпускать изделия из материалов самой различной стоимости и, сохраняя те же технические приёмы и стилистические черты, изготовляли совсем дешевые поделки. К разряду таких украшений и относятся украшения Гилячских могильников, могильника Байтал-Чапкан, Пашковского могильника. Все они, без сомнения, одновременны и могут быть датированы временем изделий керченских склепов 1904 г., т.е. концом IV или началом V в. н.э. ... Такой датировке не противоречат и другие предметы инвентаря Гилячских могильников». [11] В Гилячском могильнике найдены пряжки трёх типов: первый — массивные хоботковые; второй и третий — типичные геральдические, аналогии которым Т.М. Минаева называет такие: «Пряжки второго типа найдены в керченском склепе 6 (1905 г.) и в могильнике Суук-Су. Пряжки третьего типа найдены в Керчи в 1909 г. и в большом количестве в могильнике Суук-Су. Этот тип пряжек особенно распространён в венгерских находках, относящихся к раннему средневековью». [12] Казалось бы, такие разнородные аналогии должны насторожить исследовательницу в отношении даты, но нечёткость тогдашней крымской хронологии позволяла объединять воедино самые несхожие явления.
В статье 1956 г. Т.М. Минаева уже склоняется к неодновременности местных инкрустаций с керченскими: «Изделия с инкрустацией из инвентаря могильника Байтал-Чапкан едва ли могут рассматриваться как совершенно одновременные вещам из керченских склепов 1904 г. В могильнике Байтал-Чапкан... вещи с инкрустацией сопровождаются вещами более поздними, например Т-образными фибулами, фибулами с плоским щитком и пр. Вместе с тем инвентарь изучаемого могильника имеет много общих черт с Пашковским могильником, с первой частью Борисовского могильника, с могильником Агойского аула близ Туапсе, с некоторыми из крымских могильников. Борисовский могильник (первую его часть) на основании близости его к крымским могильникам В.В. Саханев датирует V-VII вв. н.э., считая V в. наиболее точной его датой. Могильник Суук-Су, как известно, датируется монетными находками V-VII вв. Принимая во внимание общность некоторых вещей описываемого нами могильника с инвентарем могильника Суук-Су, мы должны датировать могильник Байтал-Чапкан временем не ранее V в. н.э. ... Мы считаем, что могильник Байтал-Чапкан в хронологическом отношении может быть помещён между керченскими склепами 1904 г. и могильником Суук-Су. Датой его..., по-видимому, является V в. н.э.» При этом Т.М. Минаева считала, что инкрустированные бляшки, бусы, фибулы — не местного происхождения: «Распространялись они в рассматриваемое время из определённых производственных центров по весьма широкой территории». [13]
Вероятно, не имеет смысла далее цитировать приводившиеся в литературе обоснования выделения памятников «V» или «IV-V» вв. на Северном Кавказе. Все эти обоснования давались в самом общем, приблизительном виде, главными аргументами служили вставки из камней и стёкол и ссылки на то, что тонкостенные геральдические пряжки есть в памятниках с широкой датой «V-VII вв.», потому их присутствие здесь не противоречит ранней дате инкрустации.
Только последующие раскопки дали, наконец, настоящие комплексы V в., резко отличные от всего того, что до 1971 г. приписывалось этой эпохе. И здесь прежде всего есть заслуга Т.М. Минаевой, открывшей самые яркие из этих комплексов при продолжении раскопок на р. Гиляч в 1965 г. Однако задачу выяснить их значение для хронологии решали уже другие исследователи. Северокавказские находки V в. весьма однородны по набору ведущих предметов (рис. 9-13; 17) и имеют хорошие аналогии в степях, в Крыму и на среднем Дунае (рис. 5, 16-34; 6-[7]-8; 15; 16). Казалось бы, споры о древностях V в. должны на этом прекратиться. Но новые находки поставили перед исследователями и новые затруднения. Первое из них то, что на смену тенденциям огульно «удревнять» могильники Северного Кавказа постепенно появляется другая тенденция — относить часть памятников к более позднему времени, чем говорит их состав на самом деле.
Таким памятником является богатое погребение в Кишпеке (Кабардино-Балкария), которое автор раскопок предварительно датировал V в., [14] и это предположение всё шире входит теперь в обращение среди археологов. Обсуждаемый курган 13, раскопанный в 1975 г., один уцелел от разграбления в древности. В нём имелись оружие, различная утварь. К редким находкам принадлежит шлем, украшенный инкрустациями в гнёздах. Парадная сбруя была отделана инкрустированными бляхами. В погребении были 24 пряжки из цветного металла, бронзовая подвязная фибула, зеркало. К сожалению, пока комплекс опубликован далеко не полностью и в большей части — в весьма схематичных рисунках, не дающих ясного представления о технике орнаментации предметов с инкрустацией. Ряд деталей можно выяснить только по рисункам и фотографиям в отчёте.
Автор публикации Р.Ж. Бетрозов собрал довольно много сведений о комплексах с полихромными украшениями, связанных с V в., и считает, что кишпекский курган 13 относится к «самому концу IV-V в.» и соответствует той сложной обстановке, «которая возникла здесь после гуннского нашествия». [15] Он видит основное сходство в том, что бляшки геометрических форм обтянуты золотой тиснёной фольгой, широко применяются цветные вставки в напаянных гнёздах, используются зернь и филигрань. Но всё это слишком общие признаки, присущие не только одному гуннскому времени, но встречающиеся в разные эпохи вплоть до нашего времени. Из названных в статье более конкретных признаков не связаны с узким периодом ни соединение удил с уздечными ремнями при помощи зажимов (оно применялось задолго до появления в Европе гуннов и широко известно из находок первых веков нашей эры вплоть до Скандинавии), [16] ни украшение сбруи лунницами (известно в Крыму уже в первые века нашей эры), [17] ни пряжки овальной формы (известны в Крыму и у сармат Поволжья уже в III-IV вв.). [18]
Чтобы выяснить соотношение кишпекских находок (рис. 1, 1-9) с гуннскими, сопоставление должно быть более конкретным, касающимся деталей.
Кишпекские инкрустированные бляхи (рис. 1, 4-7) не имеют близких аналогий среди гуннских (рис. 7, 4-10; 8, 4-10, 15-21; 10, 7, 8; 11, 10-13; 14, 6-11, 14-20; 15, 13). Те и другие, действительно, обтянуты с лицевой стороны тиснёным золотым листком, края которого загнуты под бляху. Те и другие, действительно, украшены напаянными гнёздами, согнутыми из ленточки. На этом всё сходство кончается. Тиснёный орнамент гуннских блях очень прост и весьма однообразен: рубчатые полоски вдоль краёв; короткие поперечные перемычки; продольные рубчатые полоски — прямые и волнистые; колечки; изредка оттиски кусочков рубчатой проволоки, согнутой в виде петли с расходящимися концами. В Кишпеке рубчатые бордюры шире, и насечки на них мельче (гуще). Преимущественно это окантовка краёв блях или оснований больших гнёзд с инкрустациями. Всё пространство блях заполнено мелкими рельефными выпуклостями в виде рядов точек, звёздочек, дужек, косых крестиков — эти мотивы никогда не встречаются среди тиснёных на фольге орнаментов гуннской эпохи. Заметна любовь кишпекских мастеров к большим овальным и прямоугольным вставкам сердолика, огранённого в виде низких конусов и пирамид с плоско срезанной вершиной. В гуннских древностях такие вставки встречаются нечасто, а на изделиях, покрытых тиснёной фольгой, — никогда: там предпочитали мелкие камни обычно неправильных форм.
Более того, кишпекские инкрустации имеют иную цветовую гамму, чем гуннские. Как пишет Л.А. Мацулевич про керченские и западные изделия гуннской эпохи, лишь в одном случае красный «гранат и зелёная паста взяты в равных количествах и играют равнозначащую роль. В большинстве же случаев главное место отводится гранату, а зелёная паста занимает углы между крупными красными вставками». [19] «Таким образом, полихромные поделки некрополя Госпитальной улицы отмечены теми же чертами, что и европейские памятники начала средневековья. И, напротив, они коренным образом отличаются от боспорской и южнорусской полихромии непосредственно предшествующего времени. Там мы почти не встречаемся с вкраплениями зелёной пасты в среду красного камня. А в тех немногих случаях, которые нам известны, она имеет совершенно иное значение. Зелёная паста и красный камень в таких случаях играют равнозначную роль». [20] «В красочной гамме композиции предметов Новочеркасского клада и сибирских и, с другой стороны, керченских находок 1904 г. лежит принципиальная пропасть. В Керчи превалирующим элементом является красный цвет, и зелёные вкрапления занимают очень скромное место, в Новочеркасске и Сибири превалирующее значение в большинстве получает бирюза, а на тех предметах, где она не преобладает, она занимает, по меньшей мере, одинаковое место с кораллом или сердоликом. Если можно сопоставлять с этим, то отнюдь не поделки Госпитальной улицы, а рукоять кинжала из гробницы с золотой маской и новочеркасский флакончик, у которых оба цвета играют равнозначную роль». [21]
Наблюдения Л.А. Мацулевича можно применить и к нашей теме. Степные бляхи гуннского времени, обложенные тиснёной фольгой, повсюду украшены мелкими красными вставками гранатов и сердоликов, а кишпекская тисненая сбруя — мелкими синими стеклами, лишь изредка перемежающимися большими плоскими сердоликами. Эта особенность кишпекского декора тоже чужда ремеслу гуннской эпохи.
Сказанное подтверждается сравнением пряжек. Все 24 кишпекские пряжки имеют прогнутый в середине язычок, почти не выступающий вперед за рамку (рис. 1, 1, 2). Язычки пряжек гуннского времени — в большинстве случаев так называемые хоботковые, утолщающиеся к высоко срезанному тыльному концу, прямые в середине и притом далеко выступающие вперёд за рамку (рис. 5, 16-25, 30-34; 6, 4, 6, 8; 7, 1, 2; 8, 1-3; 9, 3-8, 22-25; 10, 4-6, 12; 11, 2-5; 14, 1-5, 21-24; 15, 7-9; 16, 3-5, 12-17; 17, 5-8, 16, 17 — это лишь некоторые примеры из огромного количества подобных европейских пряжек V в.). Кишпекские пряжки совершенно на них не похожи. Несколько сходна с ними пряжка из Муслюмова, но такие встречаются в то время и дальше к северу (Тураево в Татарии), для южных находок с полихромными украшениями они не характерны.
Обращение к истории таких пряжек показывает, что в V-VI вв. это уже архаическая форма, сохранившаяся с догуннского времени.
Вся сумма кишпекских находок имеет соответствия не в древностях эпохи гуннов, а в гораздо более ранних и связанных с совсем другой культурной средой. На Северном Кавказе близкая аналогия — погребение из Будённовской слободы (рис. 1, 10-17), [22] ранее считавшееся комплексом V в. из-за своеобразных удил с большими кольцами и круглыми пластинчатыми зажимами (рис. 1, 17). Но после того как такие же удила оказались в комплексе второй половины III в. из Керчи (рис. 2, 18), дату погребения из Буденновской слободы пришлось пересмотреть — это тоже вторая половина III в., что подтверждается и находками в нём лучковых подвязных двучленных фибул того времени (рис. 1, 13, 14). [23] Такая же фибула, пока не опубликованная, судя по отчёту, имеется в Кишпеке. В погребении из Будённовской слободы сходны с кишпекскими пряжки (рис. 1, 10-12), сделанные в той же технике и тоже с прогнутыми язычками; фибулы; большие шарнирные подвески ремней (рис. 1, 15 — кишпекская ещё не опубликована). Ещё одна аналогия — раскопанные Р.М. Мунчаевым курганы в Братском (Чечено-Ингушетия) того же времени (рис. 1, 21-23). [24] В одном из курганов встречено и инкрустированное украшение с треугольниками зерни. На северо-западе Кавказа, у станицы Тимошевская, найдено погребение с двумя пряжками и фибулой (рис. 1, 18-20). Фибула одинакова с кишпекской и из погребения в Буденновской слободе. Обойма большой пряжки имеет крупную овальную вставку сердолика и такой же, как в Кишпеке, тиснёный на фольге узор из отдельных выпуклых точек, косых крестиков и, по-видимому, колечек с точкой в центре. [25]
Вне Северного Кавказа такие пряжки, как в Кишпеке, обычны в поволжских сарматских погребениях конца III-IV в. (рис. 1, 24-26), что показал А.С. Скрипкин. Есть аналогии и в Крыму. М.И. Ростовцев опубликовал богатое погребение, найденное в 1918 г. на усадьбе керченского торговца Месаксуди и приобретенное позднее Лувром (рис. 2, 1-18). И здесь те же формы прогнутых пряжек, подобная фибула (с тем отличием, что её дужка сделана не из прута, а из вертикальной пластины). Есть удила с металлическими скрепами (рис. 2, 18). Есть тиснёная обкладка с широкими рубчатыми валиками и косыми крестиками (рис. 2, 12, 13). Меч — такого же типа, как в сарматских могилах II-III вв., с инкрустированным набалдашником. Имеется и инкрустированная пряжка с красными вставками и скромными небольшими треугольниками зерни. Римская коробочка с эмалью датируется II-III вв. Дату уточняют оттиски римских монет 238 г. М.И. Ростовцев обоснованно отнёс погребение ко второй половине III в. Ближайшие аналогии (вплоть до своеобразных фибул) он нашёл в до сих пор не опубликованных полностью царских могилах из Керчи (хранящихся в Эрмитаже). Это знаменитая могила с золотой маской (рис. 2, 19-21) и другие, датированные временем не ранее второй половины III в. [26]
В Крыму пряжка, сделанная в таком же, как в Кишпеке, стиле, найдена в Херсонесе, [27] а античный по форме браслет — в могиле 35 в Черноречье (недалеко от Херсонеса) вместе с пряжкой и фибулами III в. и монетами 211-217 и 238-244 гг. [28] Крымские фибулы и пряжки с монетами и античной посудой IV в. совсем другие (рис. 5, 1-15), что даёт верхнюю границу рассмотренных здесь комплексов.
Близкие по стилю кишпекским изделия из золотого тиснёного листа есть и дальше к западу — в римских провинциях на Дунае и у живших к северу от них древних народов. Особенно интересны римские офицерские шлемы из Югославии и Венгрии (рис. 3, 1, 2), датируемые исследователями IV в. Они обтянуты золотой фольгой с вытисненными на ней точками, дужками, косыми крестиками, как в Кишпеке. Встречаются и более сложные узоры (рис. 3, 2). Среди узоров расположены в отдельно лежащих овальных и четырёхугольных гнёздах такие же большие вставки из цветного стекла, имитирующие так же огранённые большие камни. Исследовательница шлемов Э. Томаш датирует их первой половиной IV в., считая, что они делались в провинциальноримских мастерских по Дунаю и что их отделка характерна для вкусов придворных эпохи поздней Римской империи. [29] Действительно, достаточно напомнить знаменитое блюдо императора Констанция II (337-361) из Керчи, на котором вся его одежда, обувь, сбруя коня, щит и костюм телохранителя покрыты золотом и инкрустациями. [30] Ещё пример такой же техники и набора мотивов, как в Кишпеке, — обтянутый золотом умбон щита из Херпай в Венгрии (рис. 3, 7, 8), относимый И. Боной к первой половине III в. [31]
Этот стиль был призван создать сравнительно дешёвые имитации украшений высшей римской знати. При этом рельефные мелкие узоры изображали в дешёвой технике тиснения гораздо более дорогую зернь и филигрань. Анализ узоров показывает пути распространения таких изделий из дунайских владений Рима на север и, возможно, к нам, на восток, в Крым и далее на Кавказ. Особенно характерен мотив выпуклого колечка с точкой в центре (рис. 1, 18; 3, 4-8) — имитация напаянного проволочного колечка с крупной золотой зернинкой в центре. Последний приём есть на драгоценных изделиях именно среднего Дуная (Рабапордань, Шимлеул Сильваней) [32] как свидетельство участия римских мастеров и чужд ювелирному искусству Восточной Европы. Изделия из тиснёной фольги, но с гораздо более сложной орнаментацией, найдены и у северных соседей Римской империи — например, в богатых могилах в Закшуве (рис. 3, 3-6). Они или привезены от римлян, или сделаны на месте. Дата, хорошо обоснованная исследователями, — вторая половина III в. В тех же могилах Закшува есть роскошные массивные золотые фибулы, украшенные настоящей зернью и филигранью именно в аналогичных мотивах, включая колечко с зернинкой в центре. [33]
Таким образом, в Кишпеке, как в могилах боспорской знати, как на провинциальноримском оружии и доспехах Подунавья и в обиходе варварской знати вдоль западных границ Рима, встречены не гуннские, а провинциальноримские украшения (или их имитации), отражавшие вкусы позднеримского общества. Погребённый в Кишпеке воин и одет был не по гуннскому обычаю, так как одна из главных отличительных особенностей степняков периода гуннского владычества и долгое время после него — отсутствие в их костюме фибул. Фибулы степняки (сарматы) носили лишь до прихода гуннов. Для гуннского времени не характерны и синие вставки (серёжка из Беляуса [34] скорее всего связана с античной традицией). Между тем у римлян могли быть синие вставки, так как этот цвет ассоциировался с одним из высоко ценимых ими драгоценных камней — сапфиром. Источники сообщают даже, что один из римских императоров, борясь с чрезмерной роскошью, запретил украшать сапфирами сбрую лошадей. И здесь ассоциации ведут на Запад.
Не вполне ясен вопрос о длительности бытования украшений, подобных кишпекским. И. Бона говорит о первой половине III в. для Херпай; для Закшува и курганов Керчи общепризнана вторая половина III в. Но паннонские парадные шлемы датируются первой половиной IV в. Я уже отмечал, что восточноевропейские пряжки IV в. совсем иные, чем в находках с такими украшениями. Возможно, на прекращение таких изделий в Крыму повлияли опустошительные вторжения варваров во второй половине III в., вызвавшие в IV в. упадок Боспора. Это покажут новые находки. Но ясно одно, что стиль гуннской эпохи, распространившийся в V в., не был прямым продолжением и развитием провинциальноримского стиля Кишпека и Закшува, хотя другие традиции римских мастеров много сделали для сложения «гуннского» стиля.
Думаю, что сказанного достаточно, чтобы считать датой Кишпека вторую половину III в. (вопрос о возможном повышении этой даты до IV в. остается открытым) и признать, что он не имеет ничего общего с гуннской эпохой и её проблематикой. Прежняя, слишком поздняя дата возникла только потому, что Р.Ж. Бетрозов не располагал основополагающей работой М.И. Ростовцева (единственной на эту тему), а моя работа 1971 г. с её пересказом и соответствующими иллюстрациями [35] осталась ему неизвестной.
Ещё один памятник III-IV вв. на Северном Кавказе — опубликованные М.П. Абрамовой курганы у хут. Октябрьский в Северной Осетии (рис. 4). Основания для датировки подробно рассмотрены М.П. Абрамовой. [36]
Она отметила близость памятника с упомянутыми ранее курганами Братского и датировала находки из Октябрьского IV в. В её анализ пряжек можно внести некоторые коррективы, поскольку она датирует их, ссылаясь на мою статью 1971 г. Железная пряжка из кургана 6 сильно коррозирована (рис. 4, 2), поэтому можно опираться только на бронзовую пряжку оттуда же (рис. 4, 3). Её прогнутый язычок более характерен для III в. Рамка, действительно, заметно толще спереди — этот признак появился во второй половине III в. (рис. 1, 1, 2, 10-12, 18-22, 24, 25). Крымские и черняховские пряжки IV в. — преимущественно с язычком, имеющим прямую спинку (рис. 5, 1-7, 9, 12-15). Но на Северном Кавказе пока почти неизвестно комплексов с точно такими пряжками. В Абхазии и Башкирии пряжки IV в. имеют сильно утолщённые спереди рамки, но язычки не всегда такие, как в Крыму, а нередко ещё сохранившие прогиб. Поэтому курган 6 у хут. Октябрьский может относиться к IV в., но, вероятно, нельзя пока исключить и вторую половину III в. Пряжку из кургана 5 (рис. 4, 10) М.П. Абрамова сравнивает с образцами V в., но по мелкому рисунку в публикации трудно судить о том, насколько сильно выступает за рамку остриё её язычка. По своим особенностям эта пряжка может и не выходить за пределы IV в., подтверждая дату памятника, предложенную М.П. Абрамовой.
Замечательны тиснёные украшения сбруи из Октябрьского (рис. 4, 1, 5, 6). Приведённые М.П. Абрамовой сравнительные данные из древностей V-IX вв. (от совхоза им. Калинина до Песчанки), [37] количество которых можно было бы увеличить для позднего периода, говорят, что техника тиснения блях из наложенных друг на друга бронзового и золотого листов существовала очень долго и потому не имеет датирующего значения. Гораздо важнее декор блях, аналогии которому сосредоточены в искусстве предшествующего времени. [38] Особенно показательна фигура «распластанного» льва, имеющая параллели в сарматском искусстве, а также, как мне кажется, на египетских пронизках, которые могли быть в числе прототипов. Изображения на бляхах из Октябрьского подтверждают датировку временем не позднее IV в. и, возможно, заходят в III в. Только Г.Е. Афанасьев [39] и В.Б. Ковалевская [40] неожиданно относят курганы у хут. Октябрьский к V в., не приводя никаких аргументов. Их мнение принять невозможно по изложенным выше причинам, так же, как и предположение М.П. Абрамовой, аргументированное лишь указанием на сходную технику изготовления, о близости сбруйных украшений из Октябрьского и из поволжских курганов шиповского типа, с которыми они якобы составляют «единую хронологическую группу». [41] Я уже обращал внимание на длительность применения такой техники с III по IX в., отмеченную самой М.П. Абрамовой. В разное время изготовлялись и конские сбруи, украшенные круглыми и прямоугольными металлическими бляхами. Но вот декор октябрьских (рис. 4, 1, 5, 6) и шиповских (рис. 30, 1-3, 5, 6, 10-12; 31, 4, 6-9; 32, 11, 12, 15, 22-24; 28-30; 34, 3-9; 38, 2, 9-19; 39, 18) блях совсем разный. Несходны и пряжки (рис. 4, 2, 3, 10; 31, 1-3; 32, 1-3, 7, 8, 20; 34, 1, 2, 13-15, 24; 35, 1, 5-7, 11, 15-19; 23, 30-33 [? — м.б., ошибка в ссылке]; 36, 2, 4; 38, 1; 39, 16), принадлежавшие к двум разным эпохам.
Сейчас еще нет прямого ответа на вопрос, как соотносились между собой стиль украшений III-IV вв. (рис. 1-4) и стиль украшений гуннской эпохи (рис. 5-15). Раньше исследователи безоговорочно утверждали, что стиль гуннской эпохи органически вырос из предшествующего боспорского или сарматского. Первое сомнение в этом порождает цитированное выше сравнение цветовой гаммы этих стилей, сделанное Л.А. Мацулевичем.
Позднее И.П. Засецкая, по-видимому правильно, совершенно отвергла идею о связи стиля гуннского времени с сарматским полихромным стилем, в основе которого лежали изображения животных и вставки бирюзы. Здесь важны и несходство мотивов, и большой хронологический разрыв. [42] Но И.П. Засецкая сохранила идею о боспорских истоках стиля V в., ссылаясь на геометризм орнаментов, преобладание красных вставок, размещение вставок в напаянных гнёздах, применение перегородчатой инкрустации. [43] Она допускает даже, что боспорским импортом надо считать часть украшений, найденных в Подунавье, Казахстане, Средней Азии и на Алтае (Тугозвоново). [44] Подобный, идущий ещё от М.И. Ростовцева «боспороцентризм» кажется мне преувеличенным, так как не учитывает, помимо политической и экономической слабости самого Боспора в то время, ещё и того, что вокруг предполагаемой огромной зоны мощного боспорского влияния (от Алтая до Африки!) лежали такие политические и культурные центры, как Рим с его провинциями, Иран, Средняя Азия, а за Кавказским хребтом — ещё царство Картли, роль которого в этих процессах пока остаётся неясной.
Переходных звеньев между стилем Кишпека — Закшува и Октябрьского, с одной стороны, и стилем V в. — с другой, не обнаружено. Если они окажутся близкими по времени, это станет ещё одним аргументом в пользу их механического соприкосновения и против связи генетической. Мне кажется наиболее вероятным такое решение, что тот основной «высокий» ювелирный стиль, отсветом которого были дешёвые имитации III-IV вв. (рис. 1-3), дал в гуннскую эпоху новый импульс, новый упрощённый суррогат, приведший к сложению варварского ювелирного стиля V в.