Развитие взглядов на хронологию северокавказских древностей V-VII вв.
Изучение хронологии археологических памятников V-VII вв. на Северном Кавказе всегда затруднялось недостаточностью их публикаций. Даже и теперь, когда раскопаны многие новые, чрезвычайно важные для темы памятники, их введение в научный оборот сильно отстаёт: ни один такой могильник до сих пор не опубликован целиком по комплексам — так, как этого требует современный уровень археологической науки.
Другой трудностью в изучении северокавказской хронологии был её заметный отрыв от хронологии синхронных древностей в других частях страны и особенно за рубежом, в дунайских странах, где ряд сходных с северокавказскими форм обнаружен в хорошо датированных сочетаниях.
Исключением стало только сопоставление с древностями Керчи, которые долго считались точно датированными на основании находок в них римских монет.
Так как изучение эпохи переселения народов — сравнительно молодой раздел археологии нашей страны, ему долго была свойственна методическая неоформленность. Специфика материала этой эпохи (большой процент одиночных, случайно находимых погребений, крайняя малочисленность монет, отсутствие датированных надписей, наконец, неизученность поселений с точной фиксацией слоёв в их стратиграфической последовательности) требовала выработки соответственной методики исследования. Это касается не только Северного Кавказа, но и других областей страны в эпоху переселения народов, и в первую очередь – Крыма.
Начало изучения древностей V-VII вв. и создание основы их хронологии относится к концу XIX - началу XX в. Этим занимались исследователи, прошедшие школу античной археологии, привыкшие к обилию уже датированных их предшественниками античных импортов, многочисленности монет, находкам датированных надписей, наконец, к привлечению многочисленных письменных источников для истолкования находимого материала. Ничего этого не было в древностях эпохи великого переселения народов. Они в то время на юге России изучались ещё не специально, а лишь попутно с иными, более интересными древностями. Поэтому исследователи Крыма обычно не привлекали археологических аналогий эпохи переселения народов из других областей, а датировали находимые ими послеантичные находки только по монетам. Это было проявлением методической беспомощности, но, к сожалению, надолго определило пути исследования эпохи переселения народов на юге Восточной Европы, в том числе на Северном Кавказе. Считалось, что созданная на рубеже XIX-XX вв. крымская (особенно керченская) хронология может служить надёжным эталоном для соседних областей.
Археологи-любители, создававшие эту хронологию, не знали одного из основных правил научной археологии: сначала разработать относительную хронологию на основе сходства и различия массовых находок, а затем пытаться выяснить абсолютную дату относительно-хронологических периодов, используя монеты и хорошо датированные импорты. Только так можно установить, какие из монет были запоздавшими и не датирующими.
В результате керченские древности IV-VII вв. оказались «сплющенными» в хронологии В.В. Шкорпила в один короткий период — «IV в.» или даже вторая половина III — первая половина IV в. — только на основании нескольких монет этого времени. [1] Вера в то, что гуннское нашествие и христианизация обусловили безынвентарность керченских могил V в., иногда приводила даже к курьёзам. Так, заслуженный исследователь Керчи Ю.А. Кулаковский, исправивший серьёзные ошибки своих коллег, настолько верил в эту безынвентарность, что, раскопав разграбленный богатый склеп с вещами VII в. и монетой V в., предположил, что склеп относится к III в., а монету нечаянно уронили грабители, проникшие в склеп в V в. [2] Позднее Л.А. Мацулевич несколько продлил керченские даты, включив в них и V век (для вещей, на самом деле относящихся к VI-VII вв.). [3] Но влияние первоначальных датировок сохранилось. Его не смогли поколебать даже находки Н.И. Репниковым в Суук-Су монет середины и конца VI в. в хороших поздних комплексах. Сам исследователь осторожно не назвал дату раскопанных им могил, а ограничился формальной констатацией того, что в могилах были «монеты V-VII вв.» (считая конец выпуска самых поздних из них). [4] Н.И. Репников сделал уже шаг вперед, отбросив из числа датирующих монеты III-IV вв., также имевшиеся в Суук-Су. Последующие археологи просто отождествили дату монет («V-VII вв.») с датой памятника. Так Суук-Су стал могильником V-VII вв. и очередным эталоном для хронологии Северного Кавказа.
Еще до сложения крымской хронологии большой вклад в первичное изучение хронологии Северного Кавказа внесла П.С. Уварова. [5] По традиции она строила её прежде всего на монетах. Изучая безмонетную кобанскую культуру, П.С. Уварова большое внимание уделяла комплексам. Но, переходя к раннему средневековью, она по сути не обращалась к комплексам, хотя в то время их было добыто уже немало. Раннесредневековые комплексы без монет не привлекали исследователей, не публиковались и не описывались. Поэтому в центре внимания П.С. Уваровой оказались обесцененные из-за депаспортизации коллекции из грабительских раскопок местных кладоискателей, но содержавшие в своём составе монеты или печати. Вследствие этого предложенная П.С. Уваровой периодизация очень расплывчата: период 4 — «первые 6 или 7 веков нашей эры»; период 5 — VIII-XIII вв.; 6 — «восточный» период (позднее средневековье). Всё же видно, что исследовательница стремилась детализировать эту периодизацию. Сопоставляя кладоискательские находки из Верхней Рутхи, где было много вещей, покрытых золотой фольгой и цветными инкрустациями, со сделанными в ином стиле, но тоже инкрустированными вещами из могилы 482 г. в Турнэ (Бельгия), она отнесла их к IV-V вв. Подтверждение этой даты она видела в том, что среди кладоискательских находок в рутхинской коллекции была иранская печать V в. Естественно, что печать не может датировать такую сборную коллекцию, но привлечение археологической параллели (Турнэ) вполне себя оправдало: среди вещей из Верхней Рутхи действительно есть хорошие образцы V в. К сожалению, как я уже упоминал, привлечение археологических аналогий в то время фактически не применялось. По аналогии с Рутхой П.С. Уварова датировала могилы Задалеска. Следующим этапом она считала «комунтскую культуру», которую выделила по многочисленным монетам VI, VII и VIII вв. из кладоискательских раскопок в Комунте, связав их со столь же беспаспортными поясными наборами, серьгами и другими предметами из тех же мест и датировав эту «культуру» VII-XI вв.
Намеченные с ошибками в 100-200 лет, датировки П.С. Уваровой сначала играли положительную роль при тогдашней слабой изученности кавказской археологии. В определённой мере они удерживались в кавказоведческой литературе даже до 50-х годов.
Уже в XIX в. различными археологами-любителями были вскрыты интересные раннесредневековые комплексы, так и не получившие должного отражения в научной литературе. В конце XIX -начале XX в. раскапывались уже целые могильники. Из них исследования Д.Я. Самоквасова в Верхнем Чми опубликованы только в виде дневника без иллюстраций, но коллекция хорошо паспортизована и номера вещей указаны в отчёте. [6] Напротив, большие раскопки В.В. Саханевым Борисовского могильника были опубликованы довольно подробно и стали классическими для Северного Кавказа. К сожалению, постоянно формально ссылаясь на Борисово как на надёжный хронологический эталон, кавказоведы в течение многих десятилетий не могли оценить реальное значение этого памятника для улучшения северокавказской хронологии. В литературе Борисово обычно фигурировало как памятник V-VII вв. и как будто бы подтверждало керченскую хронологию В.В. Шкорпила — Л.А. Мацулевича. На самом же деле В.В. Саханев, подробно показав близость многих находок из нижнего слоя крымского могильника Суук-Су и ранней части Борисовского могильника и констатировав, что «на основании этой близости к крымским могильникам мы имеем право датировать Борисовский могильник также V-VII вв.», далее уточнил, что ему самому «кажется правильнее всего... датировать эту часть могильника VI в.». [7] Таким образом, о материалах V в. в Борисове В.В. Саханев ничего не говорил. Если бы его мнение археологи оценили должным образом, они могли бы избежать многих ошибок в хронологии не только Кавказа, но и Крыма, и перейти к выработке подробной относительной хронологической периодизации местных древностей.
В последующие десятилетия раннесредневековая хронология Северного Кавказа основывалась на работах П.С. Уваровой, В.В. Саханева и крымских археологов В.В. Шкорпила, Н.И. Репникова и Л.А. Мацулевича. Лишь для конца раннесредневекового периода были внесены ценные уточнения. Е.Г. Пчелина сделала обзор могил VIII-IX вв. (расширенно отнеся их к «VII-IX вв.»). [8] Е.И. Крупнов раскопал и довольно подробно опубликовал богатый склеп из Галиата с монетой 701 г., который он датировал VIII в. [9]
В послевоенный период возрос объём полевых работ и публикаций по проблемам северокавказских раннесредневековых могильников. К сожалению, и в 50-60-е годы развитие детальной хронологии сдерживалось доверием исследователей к давно устаревшей хронологии Крыма как к эталонной для Кавказа. Поэтому Т.М. Минаева относила к одному краткому периоду (второй половине IV — началу V в.) весь разнородный материал раскопанных ею могильников в Байтал-Чапкане и на р. Гиляч, ссылаясь на то, что в Керчи инкрустированные вещи датированы монетами этого времени. [10] Хорошо зная степные древности гуннского времени, будучи одним из основоположников изучения их хронологии, [11] Т.М. Минаева, вероятно под влиянием традиции, не выделяла в изучаемых ею северокавказских памятниках довольно скудный тогда пласт находок с точными степными аналогиями. Более того, расчленить северокавказские находки на разновременные пласты мешал непререкаемый авторитет крымских археологов, которые совершенно произвольно объединили с комплексами гуннской эпохи гораздо более поздние керченские склепы с пальчатыми фибулами и геральдическими наборами поясов. Отмечая присутствие геральдических изделий среди изучаемых ею материалов, Т.М. Минаева просто устраняла противоречие ссылкой на дату Суук-Су — «V-VII вв.» Формально получалось, что геральдические изделия на Кавказе были обычны и в V в. Поскольку исследовательница при датировании Байтал-Чапкана и Гиляча придавала особое значение инкрустированным украшениям, можно догадываться, почему из датировки Суук-Су и Борисова она брала не весь период «V-VII вв.», а лишь его нижнюю границу — «V в.»: в Суук-Су и Борисове нет таких инкрустированных украшений, как в более северных памятниках Кавказа, и это давало основания считать те более ранними, чем Борисово. Интересно, что Т.М. Минаева постепенно «упоздняла» свою хронологию: сначала — «вторая половина IV — начало V в.», затем уже только «V в.». [12] Наконец, в рукописном экспедиционном отчете за 1965 г. Т.М. Минаева расширила дату Гилячского I могильника уже до «IV-VI вв.». [13] Объяснение кроется в том, что в работе 1956 г. она пришла к выводу, что «изделия с инкрустацией из инвентаря могильника Байтал-Чапкан едва ли могут рассматриваться как совершенно одновременные вещам из керченских склепов 1904 г. ... Могильник Байтал-Чапкан в хронологическом отношении может быть помещён между керченскими склепами 1904 г. и могильником Суук-Су». [14] В 1956 г. Т.М. Минаева ещё писала, что «могильник Суук-Су, как известно, датируется монетными находками V-VII вв.» В 1965 г. дата «IV-VI вв.» появилась, вероятно, под влиянием более точной даты Суук-Су, обоснованной в статье В.К. Пудовина. [15]
Как видно из изложенного, хронология Т.М. Минаевой не была принципиально отделена от последующего изучения северокавказской хронологии V-VII вв., и лишь эталонные работы по Крыму вызывали сильную «заниженность» абсолютных дат и мешали разработке относительной хронологии (периодизации), поскольку в Крыму разнородные древности, накопившиеся в течение 300 лет, оказались ошибочно «спрессованными» в столетний или даже меньший промежуток. Те же аналогии повлияли на датировку К.Ф. Смирновым Пашковского I могильника в пределах «второй половины IV-V вв.», хотя там не найдено и тех немногих комплексов этого времени, которые имелись, по-видимому, в Гиляче (но не были опубликованы). К.Ф. Смирнов считал, что в культуре Пашковского I могильника есть элементы, общие с сарматскими и черняховскими древностями. Это было еще одним его аргументом в пользу ранней части даты. [16]
Ошибочно «заниженная» хронология могильников Крыма, а на Северном Кавказе — Байтал-Чапкана, Гиляча, Пашковского I, оказала сильное влияние на дальнейшие исследования. Так, В.Б. Ковалевская (Деопик) полностью приняла её при статистической обработке северокавказских бус. Она не рассматривала бусы по комплексам, а объединяла находки из разных погребений в большие группы для удобства статистической обработки. В основу был положен и унифицирован большой материал, датированный разными авторами с разной степенью достоверности. [17] Поэтому применение новых для археологии статистических методов не внесло ясности в хронологию Северного Кавказа и не способствовало её проверке и уточнению. В работах того периода В.Б. Ковалевская, как и остальные исследователи, придавала решающее значение монетам, отчего могилы с близким, одновременным инвентарём зачастую оказывались отнесёнными к разным этапам. Это особенно ярко проявилось в её специальной работе о хронологии могильника Верхнее Чми (Суаргом), [18] как и в посвящённой той же теме более ранней работе С.С. Куссаевой. [19]
Среди различных работ по отдельным вопросам, где проблемы хронологии мало затрагивались, надо особо выделить статью Н.Д. Путинцевой о Верхнем Чирюрте. [20] В целом принимая традиционную хронологию, Н.Д. Путинцева первой попыталась показать, что инкрустированные украшения далеко не однородны и было бы ошибкой все их относить ко времени знаменитых керченских склепов на Госпитальной улице.
Ценные, но, к сожалению, построенные по принципу выбора материала (а не полной его публикации по комплексам) работы появились тогда же и по древностям VIII-IX вв. (К.Ф. Смирнова — об Агачкала, Д.М. Атаева — по нагорному Дагестану). [21] Общее состояние хронологии было причиной излишней широты дат («VII-VIII» и даже подчас «V-VII» или «V-VIII» вв.).
Особое, принципиальное значение для раннесредневековой хронологии Восточной Европы имел выход статьи В.К. Пудовина о хронологии Суук-Су в Крыму. [22] Впервые в отечественной археологии В.К. Пудовин сделал обзор всех взглядов, имеющихся в литературе, на дату нижнего слоя Суук-Су и показал, что наиболее обоснована дата не «V-VII вв.», а «вторая половина VI — первая половина VII в.», давно в той или иной форме принятая зарубежными исследователями. Эта дата была определена не только по монетам, но и по огромному археологическому сравнительному материалу, по месту, занимаемому древностями типа Суук-Су во всей сумме детально разработанной относительной и абсолютной хронологии древностей эпохи переселения народов в Европе. Значение статьи В.К. Пудовина в том, что с её появления раннесредневековая хронология Крыма, а через него — и Кавказа могла строиться на основании не только монет (показания которых часто подвержены случайностям их хождения и попадания в могилы, почему и нуждаются в проверке), но и чисто археологических признаков.
Выводы В.К. Пудовина по хронологии Суук-Су были безоговорочно приняты всеми археологами, занимающимися ранним средневековьем, и широко используются до сих пор. Однако ни исследователи Боспора, ни исследователи Кавказа не обратили внимания на то, что сдвиг на 150 лет вверх (с «V в.» на вторую половину VI в.) начальной даты нижнего слоя Суук-Су оказался в вопиющем противоречии с общепринятой хронологией могильных древностей Керчи и Северного Кавказа. Ссылаясь на уточнённую дату Суук-Су, исследователи столь же спокойно цитировали и устаревшие теперь даты керченских и северокавказских погребений. Правда, уже сам В.К. Пудовин очень осторожно попытался внести уточнения в хронологию Керчи, но здесь он должен был бы резко выступить против традиций не только в отечественной, но и в мировой литературе. Не так легко решиться на подобную ломку, и он попытался найти компромисс между старыми взглядами и новым, а потому его новаторство в хронологии Керчи долго оставалось не замеченным при поверхностном чтении и не повлекло за собой соответствующих изменений в хронологии.
Работая над фибулами II в. до н.э. -V в. н.э., я не мог не заметить противоречия между уточнённой В.К. Пудовиным датой Суук-Су и традиционной хронологией Северного Кавказа. Сначала это касалось только двупластинчатых фибул. Фибулы V в. представлены у нас и особенно на Дунае большим числом комплексов. На Северном Кавказе к ним ближе всего инкрустированные фибулы из Верхней Рутхи. [23] Фибулы Пашковского I и Чирюртовского могильников имеют соответствие (естественно, с учётом местного своеобразия в обеих областях производства) в фибулах нижнего слоя Суук-Су, датируемого временем не ранее второй половины VI в. [24] Отсюда неизбежен вывод о необходимости сильно сдвинуть общепринятые даты соответствующих северокавказских памятников, таких как Пашковский I, Борисово, Верхний Чирюрт. Однако было трудно сразу отказаться от привычного взгляда. Поэтому в 1966 г. эти наблюдения были сформулированы мной с максимальной осторожностью: «ст. Пашковская Краснодарского края, I могильник, 1949 г., тайник погребения 5... — не ранее второй половины VI в., судя по... кавказской двупластинчатой фибуле варианта II в...., а также другому инвентарю (гранёная калачиковидная серьга, полая пряжка, большая хрустальная буса). Здесь следует оговорить, что в связи с уточнением хронологии некрополей Суук-Су (В.К. Пудовин, 1961) и Керчи ряд основанных на ней датировок северокавказских комплексов (IV-V вв.) придётся пересмотреть в сторону упозднения». [25] Зато по Абхазии уже тогда эти выводы можно было высказать вполне уверенно, благодаря любезности М.М. Трапша, предоставившего мне возможность подробно ознакомиться с его раскопками могильников Цебельдинской долины. Вопреки традиционным взглядам В.Б. Ковалевской и других кавказоведов, что Цебельдинские некрополи не выходят за рамки IV-V вв., [26] мной было к 1966 г. разработано их деление на шесть этапов в рамках III - второй половины VI в. (в Своде фибул помещено лишь краткое резюме тех разделов этой работы, которые касаются фибул). [27] Таким образом, широко и систематически раскопанные М.М. Трапшем могильники Абхазии хорошо подтвердили первоначальное предположение о необходимости существенного пересмотра северокавказской хронологии могильников IV-IX вв. Кратко высказанные мной в 1966 г. наблюдения и выводы не были приняты кавказоведами (В.Б. Ковалевская, М.М. Трапш и др.) и вызвали их многочисленные возражения, не нашедшие отражения в печати.
Продолжая работу над раннесредневековой хронологией уже специально, я смог на гораздо более широком материале убедиться в необходимости пересмотра северокавказской хронологии. Этому способствовало углубленное изучение древностей V в. из разных областей Евразии, а также новая разработка хронологии эталонного для всей Восточной Европы крымского могильника Суук-Су (намечен более долгий период его функционирования, чем у В.К. Пудовина, и иное, более детализированное деление на внутренние этапы). Во время работы над фондами музеев Северного Кавказа, особенно Кабардино-Балкарии, были найдены, наконец, характерное погребение V в. (из Вольного Аула, раскопанное в 1923 г. М.И. Ермоленко и хранящееся в Нальчикском музее) и яркие, с большим количеством вещей комплексы VII в. (собранные, благодаря энтузиазму М.И. Ермоленко, в 1928 г.). Весь этот крымский, северокавказский и абхазский материал, взятый на фоне общеевропейского, позволил достаточно ясно определить положение таких, считавшихся эталонными памятников, как Байтал-Чапкан, Гиляч и Пашковский I, в которых малочисленность инвентаря в могилах, нередко и его плохая сохранность, а главное, отсутствие полных публикаций (например, материал из Гиляча в большой мере погиб во время войны) не позволяли уверенно определить даты без большого сравнительного материала.
Эти выводы были опубликованы мной в краткой форме в обзорной статье 1971 г. [28] Подробнее, чем в 1966 г., рассмотрена хронология Абхазии. Отмечены малочисленные погребения V в. на Северном Кавказе, ранее не выделявшиеся. Сделана попытка определить погребения VI в. в Байтал-Чапкане, правда, очень условная из-за отсутствия надёжных аналогий. Почти все могилы Гиляча, опубликованные Т.М. Минаевой в 1951 г., передатированы на VII в., как и весь Пашковский I могильник. Дата могильника в Верхнем Чирюрте сужена до конца VII -первой половины VIII в. Названы ведущие формы вещей V, VII, VIII-IX вв. Пересмотрена по массовым находкам дата погребений Верхнего Чми (Суаргом), которая во многих случаях не совпала с датой найденных в них монет.
Пересмотр хронологии северокавказских памятников не встретил возражений. Упозднённые даты были постепенно приняты археологами. Например, по В.Б. Ковалевской, «многие памятники (например, Байтал-Чапкан и Гиляч), которые до последнего времени принято было считать эталонными для гуннского времени, могут теперь быть надёжно датированными VII и даже рубежом VII и VIII вв. Пересмотр датировок привел к иному пониманию происходивших здесь событий». [29] «Пашковский могильник I ... дал коллекцию одновременных вещей не IV-VI вв., как датировали его ранее, а VII в. (Амброз А.К, 1971. С. 107)». [30]
Раскопки последних десятилетий неизмеримо увеличили объём фактического материала по древностям эпохи переселения народов. Особенно важны раскопки Т.М. Минаевой Гилячского могильника (1965 г.), [31] М.П. Абрамовой — в Бруте, [32] А.П. Рунича — около Лермонтовской скалы, [33] впервые давшие большие добротные материалы V в. на Северном Кавказе, широкие раскопки А.П. Рунича в Мокрой Балке, [34] Кугуле, [35] у Лермонтовской скалы, сильно расширившие имевшиеся представления о погребениях VII-VIII вв. Ценные данные получены на территории Чечено-Ингушетии (Дай, Харачой, Галайты, Бердуты) [36] и Дагестана. [37] Новые раскопки значительно пополнили и уточнили картину, обрисовавшуюся по материалам, накопленным в дореволюционный период (в большой мере происходящим из кладоискательских находок) и при раскопках 30-50-х годов. Теперь имеется действительно массовый надёжный материал для разработки северокавказской хронологии, но, к сожалению, ещё далеко не полно опубликованный.
На материале могильника Мокрая Балка выполнена специально посвящённая хронологии большая работа Г.Е. Афанасьева, из которой опубликованы основные части: классификация керамики из Мокрой Балки, [38] пряжек, [39] общий обзор периодизации и проблемы абсолютного датирования. [40] Г.Е. Афанасьев исходил уже из новой оценки таких памятников, как Гиляч и Байтал-Чапкан, относя к V в. преимущественно комплексы с хоботковыми пряжками, а геральдические украшения поясов — к более позднему времени. Им детально разработана периодизация могил из Мокрой Балки — комплексы разделены на четыре этапа по сочетанию массовых находок. Благодаря такой методике, периодизация убедительна, хотя относительно отдельных типов вещей (и отдельных комплексов) можно спорить.
Более сложен вопрос об абсолютной дате выделенных Г.Е. Афанасьевым этапов. Дата первого этапа основана только на аналогиях, причем автор уточняет её, сдвинув вверх, до соприкосновения со следующим этапом, который он датирует по монетам. Г.Е. Афанасьев применил оригинальный метод среднего статистического определения датирующих показаний монет из могил. Он проследил, как каждый из рассматриваемых типов нонет встречается в монетных кладах Восточной Европы и Закавказья (в центральной части Северного Кавказа монетных кладов этого времени нет). Вычислив разницу между датой монеты данного типа и датой последней монеты каждого клада, он затем суммировал эти числа и рассчитал среднее время запаздывания монет данного типа в монетных кладах. Монеты Кавада I (488-531) запаздывали в среднем на 116 лет, Хосрова II (590-628) — на 29, Маврикия (582-602) — на 43 года, Фоки (602-610) — на 28 лет и т.д. Во втором этапе представлена монета 488-531 гг., погребение с которой Г.Е. Афанасьев, в соответствии со средней поправкой на 116 лет, датирует первой четвертью VII в. На третьем этапе монеты начинаются с 531-579 гг. и завершаются 602-610, 613-641 гг., в чём автор видит свидетельство для датирования второй четвертью VII — рубежом VII-VIII вв. Четвёртый этап датирован первой половиной VIII в. по монетам 659-668 гг. Г.Е. Афанасьев подчёркивает, что в пользу предложенной им абсолютной хронологии говорят два таких обстоятельства, как: 1) последовательность во времени монет из могил второго — четвёртого этапов; 2) эта последовательность состоит из двух независимых друг от друга параллельных рядов монет иранского и византийского чекана. По мнению Г.Е. Афанасьева, эти обстоятельства подтверждают объективность полученной картины.
Мне кажется, что такие среднестатистические коэффициенты запаздывания монет по сравнению со временем зарытия кладов скорее могли бы применяться для поиска средних закономерностей монетного обращения. Там средние числа имели бы какое-то объективное значение. В погребения же монеты попадали индивидуально, в зависимости от многих случайностей. Конечно, в кладе оказывались монеты, имеющие в момент зарытия реальную ценность, почему количество и время сохранения могут быть подчинены определённым закономерностям. Но мы не знаем ни о каких закономерностях отбора монет для погребений. Например, в куче вещей из жертвенной ямы («тайника») в керченском склепе 145 1904 г. лежали вместе индикация монеты 375-392 гг. и не менее тонкий и хрупкий золотой погребальный венок с индикацией монеты 238-244 гг. [41] — разница между ними составляет 137 лет. Венок, безусловно, не хранился столько лет, не был найден в земле и использован вторично — он сделан для данного погребения, но при этом в качестве матрицы использована монета, выпущенная не менее чем 137 лет назад. Чем руководствовались те, кто отбирал и готовил инвентарь для погребального обряда?
Монета могла попасть в погребение через год после её выпуска монетным двором Ирана или Византии, а могла и через 100 или 200 лет. Например, в аварских могилах VII в. нередки византийские солиды того же времени. В последней трети VII в. — вероятно, с общим уменьшением выпуска монеты в Византии — в аварские могилы стали класть вместо монет гладкие золотые кружки размером с монету, а в VIII в. массовым явлением стало помещение в аварские могилы медных римских монет первых веков нашей эры. По грузинским данным И.Л. Джалаганиа делает вывод: материал монетных кладов «позволяет предположить, что всю вторую половину VII в. Восточная Грузия пользовалась ранее занесённой сюда сасанидской драхмой и византийским гексаграммом, большие же платежи осуществлялись византийскими солидами». [42] Сасанидские монеты обычны в кладах арабских монет из Грузии, встречаются они в таких же кладах и даже могилах X в. и на севере Восточной Европы. По И.Л. Джалаганиа, сасанидские монеты широко обращались в Грузии в период появления куфического дирхема. Например, в кладе из Апени, зарытом после 833 г., 15 монет Хосрова II запоздали примерно на 243 года, а в кладе из Лелиани — примерно на 219 лет.
Представляется, что в случае с могильными находками монет более правильно ориентироваться на индивидуальные сроки зарытия монет в кладах, а не на среднестатистические. Ведь в погребениях реальной диапазон попадания монет в землю очень широк. Каждый случай помещения монеты в могилу определён какими-то своими причинами. Естественно, что монету брали из той суммы, которая находилась в распоряжении участников обряда (и здесь играла роль закономерность, которую одну и можно было бы искать статистически), но из этой суммы выбирали одну монету по неизвестным нам критериям, и здесь мы вступаем в область полной случайности, не подчиняющейся никакой статистике.
Монеты из погребений выявляют единственную надёжную дату — дату начала выпуска (например, у монеты, выпускавшейся в 590-628 гг., это будет 590 г.), ранее которой погребение с такой монетой не могло появиться. А как далеко реальная дата погребения может сдвинуться вверх по шкале времени от даты выпуска монеты, по самой монете узнать невозможно. Не поможет степень поношенности (совершенно свежая монета могла сотни лет храниться в кладе или сокровищнице), не помогут следы применения монеты в виде украшения (в монисто можно включить и совершенно новую, и долго бывшую в обращении монету и тут же использовать её в погребальной церемонии, положив в могилу). Привлечение установленной специфическими археологическими средствами относительной хронологии (т.е. стратиграфии слоёв или реконструированной с помощью классификации и корреляции стратиграфии комплексов) помогает отбросить явно анахронические находки монет (например, монету 488-531 гг. лишит всякого датирующего значения найденная в более раннем сочетании монета 590-628 гг.). Но получаемая таким путем абсолютная хронология ещё очень условна, она может сильно скользить вверх. Нужны твёрдо фиксированные точки отсчёта, безусловно связанные с абсолютной шкалой времени. Это надежно связанные с историческими событиями следы пожарищ (как в Саркеле, разрушенном Святославом) или строительного мусора, могилы исторических лиц (как могила франкского короля Хильдериха в Турнэ), данные дендрохронологии и т.д.
Таким образом, основанная на среднестатистическом обобщении показаний монет абсолютная хронология Мокрой Балки по Г.Е. Афанасьеву пока остается лишь одной из гипотез, одним из многих возможных путей поиска.
Большое значение для уточнения северокавказской хронологии имеют исследования в Абхазии, особенно работы Ю.Н. Воронова в могильниках и крепости Цибилиум. [43] Обширные материалы из могильников Абхазии опубликованы М.М. Трапшем, Г.К. Шамба, М.М. Гунба. [44]
Из работ последних лет особенно надо отметить раскопки А.В. Дмитриевым 525 погребений могильника на р. Дюрсо близ Новороссийска. Выдающееся значение этого памятника — не только в его размерах, почти полной исследованности, большом и разнообразном инвентаре, но и в том, что этот памятник — единственный на Северном Кавказе, столь полно и разносторонне охватывающий период со второй половины V до IX-X вв. Могильник Дюрсо расположен на стыке Северного Кавказа с Крымом и степью и особенно благоприятен для широкого сравнительного изучения хронологии разных районов, включая даже отдалённое Подунавье, связанное с Дюрсо многими признаками. Наконец, значение его в том, что А.В. Дмитриев уже ввёл в научный оборот, опубликовав по комплексам, значительную часть материалов, [45] дав их хорошую периодизацию. Он убедительно выделил шесть этапов: I — последняя треть V в.; II — первая треть VI в.; III — вторая треть VI в.; IV — последняя треть VI в. и весь VII в.; V — первая половина VIII в.; VI — вторая половина VIII-IX в. [46] Детали абсолютных дат пока во многом предварительны и, безусловно, будут уточняться с появлением новых данных и новых датированных аналогий, но важно, что в Дюрсо впервые так широко представлены ранее совсем не освещённые на Северном Кавказе этапы I-III, без которых нельзя было правильно понять и целое. Прочие этапы представлены яркими комплексами и тоже вносят много принципиально нового в систему северокавказских датировок.
Исследования, вышедшие после 1971 г., и материалы раскопок последних десятилетий в целом подтвердили и развивают дальше наметившееся в 1971 г. направление в истолковании северокавказской хронологии V-IX вв. Прежде всего это касается основы основ — относительной хронологии, деления материала на периоды. Правда, и здесь есть дискуссионные разделы, особенно в трактовке древностей типа Шипова (так называемая группа II «гуннских» древностей), по поводу чего целая группа исследователей (И.П. Засецкая, М.Г. Мошкова, В.В. Кропоткин, Д.Б. Шелов, М.П. Абрамова) выступила против положений моей статьи 1971 г. [47] Однако новые материалы и ревизия некоторых старых, общеизвестных находок показывают, что этот вопрос не решить простым голосованием и в пользу выделения такой группы и пересмотра её традиционной даты есть очень веские основания. [48] Меньше данных для завершения спора о дате степной группы III, представленной также на Северном Кавказе, но внимательное изучение контраргументов И.П. Засецкой (других пока нет) показало, что они не имеют доказательной силы, так как в основном базируются на недоразумениях.
Сложнее вопрос о точности абсолютных дат, которые у меня, Г.Е. Афанасьева, А.В. Дмитриева и других кавказоведов опираются на одни и те же монеты и датированные аналогии, но приводят к разным результатам. Это очень серьёзная проблема, нуждающаяся в длительной глубокой разработке и притоке новых фактов. Здесь надо отметить и серьёзные возражения Н.П. Сорокиной против абсолютной хронологии цебельдинских древностей Абхазии, применяемой мной и Ю.Н. Вороновым. [49] Ю.Н. Воронов и О.X. Бгажба ответили Н.П. Сорокиной, что погребения VII в. в Абхазии всё же есть и этого нельзя не учитывать при постановке проблемы в целом. [50] Они справедливо показали, что было бы неверно фетишизировать предложенную М.М. Трапшем абсолютную хронологию Цебельдинских могильников — II-V вв. — и принципиально противопоставлять её хронологии А.К. Амброза и Ю.Н. Воронова, как это делают их оппоненты. Абсолютные даты в книге М.М. Трапша были основаны на старой, традиционной хронологии Крыма, Северного Кавказа и Поволжья, пересмотренной в последующие годы разными археологами. «Новая датировка не противоречит хронологии, разработанной М.М. Трапшем. Датируя V в. пряжку из могилы 47 в Абгидзраху, он отмечал, что одна аналогия (из Иловатки) относится к „IV — началу V в.”, прочие три („Сахарная Головка” и Суук-Су) — к VI-VII вв. (Трапш М.М. Культура ... С. 168 и примеч. 136-138). В свете новых исследований дата пряжки из Иловатки также исправлена на VI-VII вв. (Засецкая И.П. О хронологии погребений эпохи переселения народов Нижнего Поволжья. — СА, 1968, № 2, с. 59 сл.). Таким образом, заключительный этап периодизации, предложенной М.М. Трапшем, естественно получает теперь более позднюю дату». [51] Добавлю еще, что и названная М.М. Трапшем в качестве аналогии пряжка из Сахарной Головки отнесена автором цитированной им публикации к «VI-VII вв.». [52]
Важным опорным пунктом для хронологии абхазских древностей, а через них — и Северного Кавказа может оказаться широкое исследование Ю.Н. Вороновым крепости Цибилиум, где при проведении раскопок детально изучается стратиграфия, находимые в слоях монеты тщательно увязываются с историей комплекса и с содержащимся в слоях массовым материалом, делается попытка связать этапы крепости с точно датированными сведениями Прокопия. Изучение этого памятника и его широкая публикация во всех деталях могут внести существенные уточнения в абсолютную хронологию V-VII вв. и дать, наконец, те твёрдо фиксированные опоры, которых до сих пор так не хватает всем исследователям раннего средневековья Кавказа и Восточной Европы.
Но и сейчас, до введения в научный оборот слоёв Цибилиума и многих других объектов самого Северного Кавказа, благодаря публикациям последних лет и активной разработке многими кавказоведами проблем хронологии, возможности работы расширились во много раз по сравнению с тем, что было доступно до 1971 г. На многое теперь можно посмотреть шире, глубже и гораздо конкретнее, чем тогда.