Антропо- и зооморфные изображения в раннеславянской металлопластике

 

Эта работа¹ готовилась и писалась непросто, материалы накапливались долго, а выводы претерпевали изменения, неожиданные для самого автора. Хочу искренне поблагодарить моих друзей и коллег А.И. Айбабина и Э.А. Хайрединову (Симферополь), И.Р. Ахмедова, И.О. Гавритухина и А.В. Григорьева (Москва), М.М. Казанского (Кан), М.Е. Леваду (Киев), А.Е. Мусина (Санкт-Петербург), Н. Чаусидиса (Скопье), Б.Ш. Шмоневского (Краков), щедро открывших для меня свои личные библиотеки и заставивших обратить внимание на материалы, которые впоследствии заняли ключевое место в работе. Также я должна выразить глубокую признательность профессору Л.С. Клейну, труды которого, посвященные изучению славянского язычества, побудили меня набраться храбрости и обратиться к новой для себя теме, а его курс лекций по истории мировой археологии — осознанно выбрать метод исследования.

Рассматривая раннесредневековые древности Восточной Европы, можно без преувеличения назвать Мартыновский клад ювелирных изделий (украшений и предметов утвари), найденный в начале прошлого века в Поросье, самой известной археологической находкой, относящейся к начальному периоду сложения славянской культуры.

История изучения этого комплекса и та роль, которую его материалы сыграли в разное время в формировании концепций славянской археологии XX в., сами по себе чрезвычайно интересны и еще ждут своего осмысления, мы же позволим себе кратко остановиться на основных моментах.

Клад, найденный в 1907 г., первоначально разошелся по рукам, и предметы из него в несколько этапов оказались в составе коллекций Национального музея Украины и его отдела – Музея исторических драгоценностей (Киев) и Британского музея (Лондон) (Пекарська 1991). Еще до того, как была выполнена реконструкция первоначального состава комплекса, к которому в настоящее время достоверно относят 116 целых и фрагментированных предметов (Pekarskaja, Kidd 1994: 49-90), вещи из Мартыновки стали предметом пристального внимания и обсуждения (см. библиографию: Корзухина 1996: 367; Pekarskaja, Kidd 1994: 91-92), и А.А. Спицын определил принадлежность клада к числу «древностей антов» (Спи-цын 1928: 492). Сама находка стала эпонимной для выделенной венгерским исследователем Н. Феттихом «мартыновской культуры», которую он соотнес с аварами (Fettich 1937: 282-293, Fettich 1951: 124-189, Erdelyi 1994), что вызвало горячую отповедь Б.А.Рыбакова, подробно рассмотревшего состав клада и настаивавшего на его местном, славянском происхождении и принадлежности племени русов (Рыбаков 1948: 82-83; Рыбаков 1953: 75-92). С этого времени вещи из Мартыновского клада и реконструкции женского и мужского костюма, сделанные Б.А. Рыбаковым на их основе, стали воспроизводиться в альбомах, учебниках, справочной и популярной литературе как характерные образцы раннеславянских древностей Поднепровья, и, конечно, на первом месте были обнаруженные в его составе серебряные фигурки «златогривых коней и златокудрых мужей в вышитых одеждах» (Рыбаков 1953: 89).

На несколько десятилетий изучение проблематики, связанной с Мартыновским и другими антскими кладами, отошло на второй план. Исследователи 60-х — 80-х гг. XX в. основное внимание уделяли исследованию впервые открытых поселений и могильников третьей четверти I тыс. н. э., очень бедных металлическими находками, что затрудняло их соотнесение с Мартыновским и близкими ему по составу комплексами. Единственное законченное в это время крупное исследование о кладах «древностей антов», выполненное Г.Ф. Корзухиной, долгое время оставалось неопубликованным (РА НА ИИМК. Ф. 77. Дд. 113, 116), да и сейчас оно издано лишь частично (Корзухина 1996). Работы второго исследователя, который специально рассматривал материалы из Мартыновки, А.К. Амброза, также увидели свет лишь после смерти автора и через много лет после того, как они были написаны (Амброз 1989; 1993). Настоятельная необходимость во введении комплекса Мартыновского клада в научный оборот была реализована в начале 1990-х гг. даже «с избытком»: независимо друг от друга были подготовлены и увидели свет сразу три публикации предметов клада (Приходнюк, Шовкопляс, Ольговский, Струи-на 1991: 72-92, 266-276, рис. 1-12; Pekarskaja, Kidd 1994; Корзухина 1996: № 27, 359-367, 598-610, таб. 8-20), причем все они выполнены в одном, если можно так выразиться, «позитивистском» ключе, когда идентификации, описанию и технологическому анализу предметов уделено намного больше внимания, чем их сравнительно-типологическому исследованию, установлению хронологии (в целом определяемой в рамках VII в.) и культурно-исторической характеристике находки в целом. Благодаря этим публикациям сегодня Мартыновский клад, который практически с момента своего обнаружения был самым известным из «древностей антов», введен в научный оборот полнее и качественнее других, но изучение этого комплекса во всей полноте, так же, как и детальное исследование его отдельных составляющих в контексте новых находок, – дело будущего.

Среди предметов декоративно-прикладного искусства, обнаруженных на территории распространения раннеславянских археологических культур, серебряные фигурки из Мартыновского клада, изображающие людей (4 шт.) и животных (5 шт.)², занимают исключительное место. Причин этому несколько.

Во-первых, если не учитывать клады и случайные находки, культурная принадлежность которых до недавнего времени оставалась предметом острой дискуссии, раннеславянские памятники на удивление бедны металлическими изделиями, а те предметы, что можно отнести к числу произведений пусть примитивного, но все же искусства, вообще можно пересчитать по пальцам. Этим зона распространения раннеславянских культур резко отличается от соседних областей Восточной Европы: лесного балтского и финно-угорского мира с древними традициями цветной металлургии и ювелирного дела на севере и северо-востоке; от энергичного мира степной зоны с целым рядом быстро сменяющих друг друга кочевнических культур на юге; от германского мира на западе и юго-западе, где в преддверии образования раннесредневековых варварских государств сложились своеобразные культуры, находившиеся под сильным влиянием Рима и Византии, но выработавшие свои собственные узнаваемые художественные стили и ремесленные традиции.

Во-вторых, среди самих изделий ювелирного ремесла в раннеславянском мире, где вплоть до X в. максимум возможной декоративности обеспечивался исключительно примитивным кружковым или спиральным орнаментом на изделиях простых форм, мартыновские «человечки» и «коньки» выделялись уже тем, что были узнаваемыми, хотя и достаточно схематизированными образами. Функция же этих предметов, в отличие от синхронных и найденных с ними в одном комплексе украшений костюма (височных колец, фибул, элементов поясного набора и т.д.) до сих пор не представляется однозначно определенной.

Соблазн распознать эти уникальные образы, а может быть, раскрыть связующий их сюжет, чрезвычайно велик, поэтому закономерно было бы ожидать большого разнообразия интерпретаций мартыновских «человечков» и «коньков». Тем более, что куда менее внятные образы и композиции двупластинчатых антропозооморфных фибул, пара которых также входит в состав Мартыновского клада, подверглись большому количеству истолкований, когда исследователи видели в одном предмете пантеон славянской мифологии, зачастую не запечатленный в других источниках, и отражение достаточно сложных космологических представлений (Эдинг 1930: 139-140; Рыбаков 1953а: 61-64; 1987: 197-208; Василенко 1977: 91-93; Амброз 1993: 179-183; Чаусидис 1999: 154-158). На этом фоне трактовка мартыновских фигурок оказывается даже однообразной.

Поскольку функция «человечков» и «зверей» также не очевидна сразу, их интерпретация зависит от того, как тот или иной автор представлял использование фигурок. Условно можно выделить два подхода — «утилитаристский», когда мартыновские фигурки рассматривают как украшения бытовых предметов, и «сакрализирующий», когда авторы реконструкций размещают их на культовых предметах, хотя четкой границы здесь не может быть, поскольку для варварского искусства раннего средневековья сам факт размещения декоративных композиций на вещи уже содержит ее сакрализацию.

Среди «утилитаристов» — венгерские исследователи Д. Ласло и А. Киш, отечественные специалисты Г.Ф. Корзухина, А.К. Амброз, О.М. Приходнюк. Интересно, что и убежденный приверженец прямого соотнесения изобразительных образов и декоративных систем с мифологией Б.А. Рыбаков, допуская принадлежность серебряных накладок к комплектам женских украшений (Рыбаков 1953: 89), подчеркивал примитивный реализм изображений, их этнографический характер, отмечал близость одежды фигурок современным вышитым рубахам восточных славян (Рыбаков 1953: 86; 1953а: 51), что далее давало ему основания считать клад принадлежащим местному племени — гипотетическим росам-русам (Рыбаков 1953: 91, 99). Однако он не только не пытался интерпретировать, но даже не упомянул эти находки в своем капитальном двухтомном труде, посвященном язычеству ранних славян и Древней Руси. В дальнейшем к декоративному оформлению мартыновских человечков как к источнику для реконструкции славянского костюма обратилась художница Зинаида Васина, автор и иллюстратор фундированного историкохудожественного издания «Украинская летопись одежды» (Васша 2003: 200-217).

Автор развернутой и глубокой рецензии на австрийское издание Мартыновского клада, В. Шиманьский, специально проследил, откуда же и когда впервые появилось название «пляшущие человечки», прочно приклеившееся к мартыновским фигуркам в советской археологической литературе (Szymański 1996: 197). Интересно, что первоначально это выражение, содержащее определенные аллюзии на название известного рассказа А. Конан Дойля, присутствовало в статьях искусствоведческой направленности, где мартыновские накладки рассматривались прежде всего как произведения декоративно-прикладного искусства. (Рыбаков 1951: 399; Брайчевський 1966: 122; Василенко 1977: 96), и уже оттуда вернулось к археологам (Седов 2002: 214-215).

Д. Ласло, сопоставляя мартыновские материалы с аварскими, нашел для фигурок место на луке седла (рис. 1: 1), по аналогии с украшенными зооморфными накладками седлами германского мира и византийской периферии третьей четверти I тыс. н.э. (Laszló 1955: 276-278, fig. 81-82; подборку аналогий см. Kiss 1984: 189-207). Его мнение поддерживал А.К. Амброз, который опознал в мартыновских лошадках львов, и указал в материалах Северного Кавказа целый ряд комплексов, где накладки не просто зооморфные, а в деталях подобные мартыновским, сопутствовали деталям конского снаряжения (Амброз 1989: 80-81).

Близкой точки зрения придерживалась Г.Ф. Корзухина. Во время подготовки работы «Среднее Поднепровье в V-VIII в», которая была завершена к 1972 г., она собрала на тот момент исчерпывающую серию наиболее близких мартыновским фигуркам аналогий как в европейских, так и в кавказских материалах (рис. 2, см. также: РА НА ИИМК. Ф. 77. Д. 113. Табл. 115-116), и, также придя к выводу о связи их с воинской культурой, сопоставила накладные композиции с украшением не седел, а круглых щитов, которые, в частности, встречены в лангобардских могильниках Северной Италии. Здесь Г.Ф. Корзухина заняла более взвешенную позицию, чем Д. Ласло, потому что среди накладок на седла антропоморфных пластин в то время не было известно, а среди накладок на щиты были фигурки всадника и знаменосца и гравированные изображения воина на умбонах (см., например, Magistra Bar-barica. 1986: ill. 118-121). Обратив внимание на то, что мартыновские накладки изображают не просто коней, а животных с чертами хищника, в которых она видела львов и бегемотов, весьма экзотических для Среднего Поднепровья, исследовательница первая попыталась восстановить и дать толкование композиции, в которой могли быть использованы все разновидности фигурок из Мартыновки. По ее мнению, это могло быть изображение цирковых игр.

О.М. Приходнюк, создавший вместе с художником П.Л. Корниенко новые реконструкции мужского и женского костюма по материалам Мартыновского клада, разместил фигурки на плотной основе кожаного доспеха, закрывающего грудь мужчины — обладателя наборного пояса, меча и чаши (Приходнюк, Шовкопляс 1991: 241, рис. 1; Давня історія. 1995: 44). При этом авторы реконструкции не учли, что накладки могут быть прибиты только на жесткую негнущуюся основу и, если их использовать в количестве 12 шт., как они предлагают, увеличат вес одежды более чем на 300 г (рис. 1: 2).

Второй подход изначально связывает мартыновские фигурки со сферой магии и культа.

Исследователь древнерусского прикладного искусства В.М. Василенко, которому принадлежит целый ряд тонких наблюдений над стилистическими особенностями мартыновских фигурок, видел в них «образы дружинных божеств, которым и приданы кони-звери» (Василенко 1977: 96). С легкой руки именно этого автора мартыновских лошадок стали связывать с «конями Хорса» — так они были обозначены на подписи к цветной иллюстрации (Василенко 1977: 101-102), хотя в тексте имя Хорса не упоминается ни по отношению к мартыновским фигуркам, ни к другим изображениям, единожды появляясь только в примечании к другой главе (Василенко 1977: 439-440, прим. 83).

Публикаторы мартыновского комплекса, Л.В. Пекарская и Д. Кидд, обратили внимание на то, что головы человеческих фигурок окружают золотые нимбы солнечных божеств, и такие изображения могли иметь отношение к культам племенных вождей, земных воплощений богов, являясь символом мощи и величия (Pekarskaja, Kidd 1994: 28). Фигурки животных тоже рассматриваются ими, как символы: кони — как приносящие счастье и благополучие и отвращающие беду обереги, или, если подчеркивать присутствие у них черт хищника — как знаки воинского мастерства и силы (Pekarskaja, Kidd 1994: 29).

В. Шиманьский определил «биологическую принадлежность» зооморфных фигурок, разделив их на львов и бегемотов (Szymański 1996: 198, 199). Он считал, что эти предметы могли служить накладками на сундучок, или украшением церемониального платья жреца. В последнем случае В. Шиманьский реконструирует пирамидальную композицию, которую венчает фигура солнечного божества, а ниже помещены стремящиеся друг к другу или разбегающиеся пары животных. Композиция в целом олицетворяет движение светила с востока на запад (Szymański 1998: 362-363).

Харьковский исследователь К.И. Бакуменко, критически рассмотрев реконструкции О.М. При-ходнюка и Д. Ласло, предложил свою, предполагающую размещение фигурок на четырех гранях деревянного идола, подобного каменному Збручскому, или деревянному Волинскому (рис. 1: 3). На каждой грани идола К.И. Бакуменко предполагает разместить по три накладки: центральную человеческую и две симметричные фигурки животных, призванных изобразить солнечного бога-колесничего с двумя конями, причем разные комплекты (с «конями-львами» и с «конями-кабанами»), должны символизировать теплое и холодное время года (Бакуменко 1999: 50-51).

В последние годы вновь вышел целый ряд работ, посвященных зооморфным фигуркам типа мартыновских. Польский исследователь Б.Ш. Шмоневский привлек большое количество новых материалов, обнаруженных за последние 30 лет (до этого самая полная сводка, к сожалению, доступная только посетителям Рукописного архива ИИМК РАН, находилась в личном архиве Г.Ф. Корзухиной — Фонд № 77), классифицировал и картировал их и указал примеры интерпретаций, принятых в современной литературе (Szmoniewski 2005). Разбирая символические значения образов животных, представленных на накладках мартыновского типа, сам автор допускает достаточно разнообразные толкования смысла конкретных образов, склоняясь к интерпретации симметричной композиции с человеческой фигурой в центре, как к изображению Солнца (солнечного божества) между Востоком и Западом или между днем и ночью. В последней по времени работе этого автора, с говорящим названием: «Два мира — один клад: о чем рассказывают металлические находки Лесостепей», подчеркивается дуализм происхождения образов металлопластики Среднего Поднепровья, причем если для подробно исследованных автором ранее антропозооморфных фибул Б.Ш. Шмоневский допускает наличие византийских истоков в образной системе их оформления (Szmoniewski 2004), то антропо- и зооморфные накладки он однозначно связывает с миром степей (Szmoniewski 2008: 291).

Независимо, в серии недавних работ А.В. Скибы (Скиба 2006; Скиба, в печати)³ активно разрабатывается сходная гипотеза о том, что происхождение антропо- и зооморфных фигурок в Поднепровье связано с проникновением в этот регион элементов кочевнической культуры, выраженным также в распространении наборных поясов геральдического круга. Корни образной системы, в рамках которой выполнены фигурки, автор выводит из скифо-сибирского звериного стиля.

Уязвимое место большинства предложенных толкований состоит в том, что они основываются на весьма общих представлениях о семантике конкретных образов в «культуре вообще». При этом лишь немногие исследователи (Г.Ф. Корзухина, А.К. Амброз, Б.Ш. Шмоневский, А.В. Скиба) пытались анализировать рассматриваемые вещи на фоне совокупности синхронных однотипных предметов, выявляя наиболее близкие аналогии. Этот подход не мог сразу привести к новым результатам, поскольку долгое время список находок, близких мартыновским фигуркам, не пополнялся.

* * *

В последнее время ситуация существенно переменилась. В Среднем Поднепровье обнаружились еще несколько комплексов, содержащих фигурки мартыновского типа, причем в сходных контекстах — кладах древностей антов. Первый из них был найден на расстоянии более 350 километров от места находки Мартыновского клада, на окраине Трубчевска, районного центра Брянской области в среднем течении Десны (рис. 3: 3). Клад принадлежал мастеру-ювелиру, в него входило более 150 разнообразных женских и мужских металлических украшений (Приходнюк, Падин, Тихонов 1996; Падин 2004: 56-69), в том числе три комплекта поясной гарнитуры, 17 фибул, гривны, височные кольца, браслеты, и вместе с ними 3 зооморфные фигурки мартыновского типа (рис. 4).

Вторая находка имеет менее достоверную привязку, она поступила в 2003 г. с черного рынка древностей в коллекцию киевского собирателя С.Н. Платонова от анонимных находчиков («черных археологов» или перекупщиков древностей), что значительно снижает ее источниковедческую ценность. В каталоге коллекции «Платар» набор вещей, в состав которого входят две антропозооморфные фибулы, биспиральные подвески с позолотой и комплект накладок, состоящий из двух звериных и одной человеческой фигурок (цв. вкл. 4: 2), чрезвычайно близких мартыновским не только типологически, но и стилистически, привязан к Черкасской области (рис. 3: 2), т. е. мог быть найден достаточно близко к Мартыновке (Левада 2004: 215).

Значение этих двух последних находок, во-первых, состоит в том, что они выводят мартыновские фигурки из разряда уникальных для кладов «древностей антов» и снимают сомнения в том, что в Среднем Поднепровье в VII в. накладки такого типа были достаточно распространены, какого бы происхождения они ни были. Во-вторых, наличие в обоих вновь найденных комплексах пар зооморфных накладок, развернутых в разные стороны, подтверждает, что они были предназначены для использования в зеркально-симметричной композиции, как это и предполагали в своих реконструкциях Д. Ласло, Г.Ф. Корзухина, О.М. Приходнюк и В. Шиманьский.

Еще одна достойная внимания находка связана совершенно с иным регионом и археологическим контекстом. Это серебряная позолоченная фигурка льва из Нюдама в Ютландии (рис. 3: 8; рис. 5), найденная в сезон 1994/1995 г. во время исследования жертвенного места в болоте, где в течение долгого периода, начиная с римского времени вплоть до второй половины V в., совершались жертвоприношения оружия, военных атрибутов и трофеев (Rieck, Jorgensen, Petersen, Christensen 1999). В данном случае мы сталкиваемся с противоречием, связанным с датировкой комплекса в целом и датировкой рассматриваемого предмета по наиболее близким аналогиям. Авторы отчетной публикации о проекте исследований в Нюдаме, отмечая в составе жертвенных комплексов не менее пышные, чем в римское время, приношения эпохи великого переселения народов, тем не менее, не выводят верхнюю дату комплекса в целом за рамки последней четверти V в. (Rieck, Jorgensen, Petersen, Christensen 1999). В обобщающей статье, где были выделены горизонты отложений жертвоприношений в Нюдамском болоте, Л. Йоргенсен и П.В. Петерсен отнесли эту находку к горизонту Нюдам Ib, к комплексу предметов, связанных с сосновой ладьей начала IV в. (Jorgensen, Petersen 2003: 263, 268), в то время как наиболее поздние комплексы жертвоприношений Нюдам III и IV датируются соответственно первой половиной и третьей четвертью V в. (Jorgensen, Petersen 2003: 263). Но сама фигурка льва и типологически, и стилистически, и по технологическим особенностям настолько близка мартыновским накладкам, а также вещам из коллекции Платар, что они могут рассматриваться, как продукция одной традиции. В этом случае ее сложно датировать временем ранее VII в., поскольку упокоение кладов «древностей антов», к которым причисляются и Мартыновский, и Трубчевский комплексы, и клад (?) из коллекции «Платар», относится к середине VII в. (Гавритухин, Обломский 1996: 95).

Наконец, последние по времени обнаружения известные нам находки происходят из числа практически недокументированных сборов последних лет, проведенных случайными людьми, по-видимому, с помощью металлодетектора. Информаторы связывают их с территорией России, однако не с Центральным Черноземьем, где такие находки могли бы быть ожидаемыми, а с районом Среднего Поочья.

Летом 2008 года к московскому археологу и реставратору А.В. Григорьеву обратился Г. Науменко⁴, сообщивший о находке клада древних вещей в районе д. Игумново, Серпуховского района Московской области, на берегу притока Оки — р. Лопасня (рис. 3: 5). В составе клада⁵ были шейные гривны, браслеты, подвески разных типов, янтарные и металлические бусы, а также 7 фигурок мартыновского типа: человечек с поднятыми вверх руками а также 6 фигурок зверей: 3 развернуты влево, 3 — вправо (цв. вкл. 3). Фигурки выполнены из серебристого сплава, отдельные выделенные зон (гривы и суставы лап животных, кисти рук, выполненные штрихами волосы, зона пояса и ступни человечка) покрыты позолотой. Во всех фигурках имеются круглые отверстия для крепления на твердую поверхность гвоздиками (2 отверстия в фигурке человечка и по 3 — в фигурках животных), у двух фигурок сохранились гвозди в отверстиях. Их длина свидетельствует о том, что в качестве основы мог использоваться предмет толщиной, превышающей 1 см.

Изображения животных однотипны и различаются только тем, что развернуты в разные стороны. Стилистически они ближе всего к изделиям из Трубчевского клада — у профильных фигурок по две лапы, выделены сомкнутые зубы, область гривы, нет хвоста. Когти, которыми завершаются лапы, острые ушки, подчеркнутые суставы, напротив, роднят эту серию с куда более изящными и проработанными коньками из Мартыновки.

Человеческая фигурка с треугольной прорезью в верхней части корпуса и воздетыми в молитвенной позе руками чрезвычайно близка фигурке в такой же позе, найденной в Южной Добрудже (Василев 1991: 273-275; Йотов 1991: 21-23; Рашев: 2000: 189, табл. 83: 8).

Именно то, что фигурки из рассматриваемого комплекта, сохраняя своеобразие в рамках общего типа, в то же время соединяют стилистические черты, которые роднят их с находками мартыновского типа, происходящими из достаточно удаленных друг от друга мест, не оставляют сомнения в их подлинности, как предметов древности. В то же время, недокументированный характер находки в целом, сомнения в комплектности и достоверности всего комплекса, не позволяют с уверенностью говорить о том, что ареал мартыновских фигурок можно распространить на северо-восток плоть до Поочья, хотя об этом свидетельствуют и некоторые другие данные⁶.

Перечисленные находки последнего времени сразу привлекают внимание своей яркостью и принадлежностью к достаточно интересным археологическим комплексам. Однако подбирается целая серия весьма близких к ним предметов, чаще всего обнаруженных случайно, сведения о которых в разное время появлялись в археологической литературе, но не рассматривались в едином контексте. Сводка местонахождений только зооморфных фигурок «мартыновского типа», сделанная Б.Ш. Шмоневским, включает 10 пунктов (Szmoniewski 2005: fig. 1), но в настоящее время их число возросло более чем вдвое (рис. 3).

Теперь, когда речь идет не об одном исключительном наборе изделий в единственном уникальном комплексе, настало время дать определение тому, что же мы, собственно, собираемся рассматривать, называя «фигурками мартыновского типа». Это небольшие, размерами не более 10 х 7 см, плоские или слегка рельефные, стилизованные, достаточно простые изображения людей и животных, исполненные в металле в технике литья по восковой модели или тиснения, и шаблоны для их изготовления. Они выполнены с использованием характерного набора приемов изображения фигур в целом, и их частей. За редким исключением, зооморфные фигурки — профильные, человеческие — даны анфас. Поверхность фигурок может быть гладкой, с лаконичной и условной передачей характерных видовых особенностей: хвоста, когтей, лап или копыт, гривы, клыкастой пасти животных и декорированных частей костюма человеческих фигур, как правило, изображенных одетыми и с украшениями, но может быть и полностью покрыта орнаментом, весьма отдаленно и схематично передающим шерсть, оперение или чешую. Видовое определение животных зачастую затруднено, потому что в одном изображении вполне успешно могут сочетаться морда и тело травоядного животного с когтями и хвостом хищника, и наоборот (это наглядно проявилось при попытке «идентифицировать» мартыновские фигурки, которые в историографии побывали и конями, и львами, и бегемотами).

Б.Ш. Шмоневский удачно выделил три стилистические группы изображений, рассматривая при этом только зооморфные (Szmoniewski 2005), но отмеченный им факт совстречаемости предметов, относящихся к разным группам, в одном комплексе с одной стороны, и повсеместное распространение всех трех групп в ареале в целом, с другой стороны, позволяют говорить об их принадлежности к единому типу (Szmoniewski 2005: fig. 1).

Мы попытались собрать аналогии мартыновским накладкам, начав с наиболее близких, сходных с ними по формально-типологическим, стилистическим и технологическим характеристикам изделий, и постепенно расширяя круг за счет привлечения шаблонов для изготовления таких предметов, и вещей, выполненных в других техниках. В «Перечне комплексов и местонахождений антропоморфных и зооморфных накладок «мартыновского типа» или шаблонов для их изготовления», приведенном в конце статьи, указан 21 пункт, где, в комплексах или по одиночке, было найдено 27 литых (Кат. I.1), 4 тисненых (Кат. I.2) и 3 вырезанных из пластины (Кат. I.3) накладки в 13 пунктах, а также 29 шаблонов для их изготовления (Кат. II) в 8 пунктах (рис. 3)⁷. Несомненно, что на таком обширном пространстве, от Подунавья до Башкирии, и от Ютландии до Сард в сердце Малой Азии, в поле зрения археологов должны появиться новые «мартыновские фигурки».

* * *

Анализируя списки находок, отметим прежде всего множественность комплексов и отдельных образцов шаблонов (Кат. I.4), которые, как оказалось, встречаются не реже, чем изделия, а количество и разнообразие моделей даже превосходит набор форм последних.

Это маточники — шаблоны с позитивным изображением, пригодные как для изготовления негативного оттиска в глиняной створке литейной формы, так и для тиснения пластин с обратной стороны. Наборы маточников и матриц для изготовления поясных наборов хорошо известны в погребальных древностях Подунавья, относящихся к среднеаварскому периоду (Csallany 1933; Дайм 2002: 303-304; Garam 2001: 388-390). Две модели-маточника для изготовления фигурок животных происходят из погребения ювелира в Фёнлаке (Перечень, № 17; Hampel 1905: 392-396, 747-751; Garam 2001: 388, Taf. 137), одна — из клада моделей в Бискупие (Перечень, № 16; Csallany 1933: 33; tab.VIII; Werner 1953: Taf. 4). Но самой известной и обсуждаемой находкой был и остается клад из Велестинона в Фессалии (Перечень, № 18; Werner 1953), поскольку все входящие в него модели (21 шт.) служат для изготовления зоо- и антропоморфных накладок, причем среди них есть достаточно сложные композиции (например, сцены терзания хищником человека и копытного животного, изображения вооруженного всадника и нагой плясуньи с младенцем у груди и арфой в руке) и изображения персонажей, которые больше нигде не появились ни среди моделей, ни в готовых изделиях (птицы, «сфинкс» с арфой, пеший воин с топором, крылатая женщина). Часть шаблонов-маточников, несомненно изготовлена литьем по восковой модели в двустороннюю разъемную глиняную форму (Kidd 1992: 509), но некоторые, возможно, имели в качестве исходного негатив, вырезанный в каменной форме, потому что иначе трудно объяснить то, что оба вооруженных воина, пеший и конный, представлены левшами. Сложность и уникальность ряда изображений из Веле-стинского клада, обнаруженного в начале 20-х гг. прошлого века и поступившего к его первому издателю и комментатору Ш. Вигнеру через афинский антикварный рынок, сразу вызвала сомнения в его подлинности, в частности со стороны М.И. Ростовцева, а в дальнейшем этот комплекс попал в дважды переизданный каталог знаменитых подделок О. Курца (история исследования изложена в: Kidd 1992: 510). В дальнейшем отношение к достоверности находки сменило знак на противоположный: на смену гиперскептицизму в отношении его подлинности пришло её безоговорочное признание, и Велестинский клад стал даже рассматриваться некоторыми исследователями, как основной источник к реконструкции славянского языческого пантеона (Chausidis 1994, Чауси-дис 1992, 1993, 2000; Дудко 1999). В данном случае наиболее взвешенной и безупречной позиции придерживался Й. Вернер, который показал наличие типологических и стилистических аналогий отдельным вещам комплекса и через них обосновал его датировку VII в. и принадлежность к варварской славянской культуре (Werner 1953: 6-8). Его выводы до сих пор получают независимое подтверждение с каждой новой находкой фигурок мартыновского типа (ср. оформление «чешуйчатого» тела льва из Нюдама (рис. 5) и велестинского хищника; морды коня-льва из Трубчевского клада и велестинской фигурки (рис. 2: 8), декорированной «крестиком» вставки на груди мартыновских человечков и пешего воина со щитом и топором; композиционного построения фигуры лошади с высоко поднятым крупом из Ново-Биккино и коня под всадником из Велестинского клада и т. д.). К выделенной Б. Шмоневским «велестинской» стилистической группе изделий мартыновского типа, которую отличает богатая декорировка поверхности фигурки точками или геометрическими мотивами, кроме поджавшей ноги «лошадки» из Бискупие (рис. 2: 7), несомненно, принадлежит модель из Дегтяревки Брянской области, а вотивное литое изображение руки в перстнях и «с татуировкой», отслеженное Д. Киддом на одном из аукционов Сотби, вполне вероятно, относится к числу изделий той же мастерской (Kidd 1992: 511, 515, fig. 4).

То, что в конечном итоге нашлись и продолжают поступать аналогии оригинальным фигуркам Велестинского клада, важно не только как доказательство его подлинности. Гораздо существеннее выявленная повторяемость стилистических признаков фигурок мартыновского типа, позволяющая выделять устойчивые наборы приемов изображения определенных персонажей, которые могут быть показаны в разных позах, могут участвовать в разных композициях, менять «видовую принадлежность», но всегда опознаются. Так, благодаря одним и тем же приемам изображения длинной морды с круглыми глазами и острыми ушками, когтистых лап, короткой гривы, зонной декорировки шеи и зигзагообразной — туловища, мы узнаем одного и того же персонажа в умильной «лошадке» из Бискупие, «драконе» из Дегтяревки (Перечень, № 4; Кат. II.1), наконец, он же обнаруживает свою ужасную сущность в сцене терзания из Велестинона. На основании этого, и других примеров, которые будут рассмотрены ниже, представляется возможным говорить о наличии определенных канонов изображения фигурками мартыновского типа не просто людей и животных, а персонажей неких, достаточно распространенных, судя по территориальному разбросу находок, сюжетов. Иногда, как в случае с кровожадным драконом и его жертвами (Бискупие-Дегтяревка-Велестинон), угадываются элементы такого сюжета, но чаще, применительно почти ко всем антропоморфным изображениям из велестинского клада, восстановить его канву пока не удается.

Набор моделей из велестинского клада несомненно, принадлежал мастеру-торевту, который находился под влиянием местного, балканского, уходящего глубокими корнями в позднеантичное и фракийское, искусства, что отмечали практически все исследователи. Как художник, он не был новатором, его более или менее сложные изображения достаточно неуклюжи и представляют собой компиляцию заимствованных деталей и мотивов, но большое число уникальных фигурок, изображающих более нигде не встреченных персонажей, выводит его за рамки обычного.

Что же касается остальных девяти известных нам находок моделей, то среди них есть 2 дракона и грифон, а остальные изображают «львов рыкающих» в позе угрозы, с раскрытой пастью, подавшихся на задние лапы. Парная находка симметричных моделей в Фёнлаке (Перечень, № 17) и то, что львы из Камунты (Перечень, № 10) и Кобани⁸ (Перечень, № 9) развернуты вправо, а из Сард (Перечень, № 20) — влево, предполагает совместное использование противостоящих фигурок в единой композиции. Следует также отметить унификацию этих изображений. По Б. Шмоневскому, все они должны быть отнесены к одной стилистической группе Фёнлак-Камунта (Szmoniewski 2005), отличительными признаками которой являются, помимо позы, в которой изображен зверь, отсутствие сплошной декорировки поверхности и передача гривы животного продольными линиями и штрихами по линии хребта.

Переходя к рассмотрению отливок фигурок мартыновского типа (Кат. I.1), отметим, что они куда более «тематически» и стилистически однородны, чем шаблоны. Из 27 известных нам предметов 7 штук — гладкие фигурки человечков анфас, с согнутыми в коленях расставленными ногами, схематично намеченными чертами лица и деталями одежды. У трех незначительно различающихся между собой и сделанных по одному шаблону человечков из Мартыновки (Перечень, № 1), а также у менее искусно выполненного человечка из коллекции Платонова (Перечень, № 2) руки упираются в бедра, а у фигурок из Игумновской находки (Перечень, № 5) и из Добруджи (Перечень, № 14) руки подняты вверх в молитвенной позе.

Литые фигурки животных менее унифицированы. Все они представляют собой профильные изображения, кроме льва из Скибинцев (Перечень, № 7), у которого морда развернута анфас (рис. 2: 9). Животные показаны либо на бегу — тогда видны все четыре ноги (3 «коня» из Мартыновки и 2 — из коллекции Платонова), либо в позе угрозы, с крутым приподнятым крупом — тогда видны две ноги (2 «бегемота» из Мартыновки, 2 фигурки из Трубчевска (Перечень, № 3), 6 — из Игумновской находки (Перечень, № 5), 1 фрагмент из Ново-Биккино (Перечень, № 21), либо в прыжке (Нюдам, Скибинцы — по одному). О сложности «видового определения» условно выполненных фигурок уже шла речь выше, однако необходимо заметить, что у всех зверушек в наличии признаки хищника: острые когти вместо копыт, или, напротив, многопалые лапы; гипертрофированные клыки или ощеренная пасть; совсем не лошадиная мощная грива, покрывающая часть головы, затылок и шею животных, и, в случаях, где он есть, тонкий хвост с завитушкой на конце. Скорее, здесь мы видим изображения не животных определенного вида, за исключением, может быть, только двух львов в прыжке, а некого «зверя лютого» вообще, агрессивного хищника, у которого уши могут стать рожками (Игумново), сгиб коленного сустава превратиться в острую шпору (фигурки из коллекции Платонова, Игумново), да и сам он готов в любую минуту из коня «перекинуться волком» и наоборот.

Почти во всех случаях, когда фигурки зверей происходят из кладов (кроме Трубчевского), мы видим парные противостоящие фигурки: по паре «коней-львов» и «бегемотов-львов» из Мартыновки, пара из Платоновской коллекции, 3 пары из Игумновской находки. В этих же комплексах имеются и человеческие фигурки, вокруг которых легко выстроить симметричную композицию из стремящихся к человечку или разбегающихся животных (цв. вкл. 4: 1-3), что и делали практически все исследователи и художники, которые обращались к рассматриваемым материалам.

Тисненые и вырезанные из тонкой пластины фигурки (Кат. I.2 и I.3) немногочисленны, среди них нет парных симметричных, и их находки связаны, за исключением, только одной фигурки из Трубчевского клада и, возможно, двух из Шиловского района Рязанской области, с Северным Кавказом и Предкавказьем. В этом регионе следует ждать появления и других находок, поскольку из него происходят и шаблоны для изготовления таких фигурок (Кат. I.4.1-2). Тисненые фигурки человечков и зверей из Преградной (рис. 2: 2-3) и Кугульских склепов происходят из погребений, своеобразный конек из Галайты — из клада воинского снаряжения.

Неизбежно возникающий вопрос о функции металлических фигурок очень сложен. Несомненно, что они набивались на какую-то твердую поверхность, возможно, на дощечку не менее чем сантиметровой толщины, о чем свидетельствует длина сохранившихся в отверстиях накладок из Игумнова гвоздиков (цв. вкл. 3: 3, 5). Однако примерно такую же длину имеют шпеньки не бывших употреблении поясных накладок из Трубчевского клада, а эти декоративные детали, очевидно, крепились к кожаным поясам (Щеглова, Егорьков 1998).

Прямому обращению к европейским аналогиям, где накладные фигурки служили украшением щитов и седел, препятствует состав комплексов, в которых находят фигурки мартыновского типа. Достоверно с мужской военной субкультурой связаны 4 находки — 2 происходят из кладов воинского снаряжения в Кавказском регионе (Перечень, № 11 и 13), 1 — из Башкирии (Перечень, № 21), 1 — из Дании (Перечень, № 8). Только лев из Нюдама может быть связан с украшением щита, в остальных случаях нет свидетельств о наличии и использовании щитов вообще. Что касается связи с женской субкультурой, то во всех кладах с территории Украины и России и в двух из трех кладов Подунавья «мартыновские фигурки» встречены с элементами женского убора. Не исключена возможность, что и в склепе 3 могильника на горе Кугуль человеческая фигурка, найденная среди туалетных принадлежностей, относилась к инвентарю женского погребения. Вопрос, таким образом, оказался весьма далек от однозначного решения (см. подробнее: Щеглова 2009).